Ознакомительная версия.
— Конечно, та инклюзивная информация, которой я интродуктивно поделился с вами, очаровательно эмансипированными женщинами, является конфеденциальной, — заканчивает повествование Николай, покручивая на пальце ключ от номера. — Во избежание конгруэнтно индуктивного резонанса пресса не освещает аналогичные катаклизмы. Представляете, какова может быть инсинуация, если о катастрофе станет известно ТАМ? — И подняв указательный палец, Николай выдерживает зловещую и многозначительную паузу.
Советский человек изначально приучен благоговеть перед заграничным. Потому-то Николай так и сыпет иностранными словечками. Но есть одно русское слово, перед которым скукоживается вся иностранщина. Это слово — там… От этого слова советский человек зачарованно замирает, не пытаясь уточнять: а где — «там»? Или — в светлых коммунистических эмпиреях, где витают наши партийные вожди, которых недопустимо огорчать вестями низменными и грубыми: о голоде, болезнях, бедствиях… Или же «там» — это в мрачной берлоге, где, по историческим законам материализма, загнивает кровавый империализм, от которого все наши беды скрывают по соображениям столь таинственным, что самое понятное объяснение этому: «Не твоего ума дело!» И не приведи Господи, если за словом «там» таится самое авторитетное учреждение — «компетентные органы»! Тут — не до разговоров! И при слове «там» советский человек, цепенеет от ужаса, затаив дыхание и перестав думать, как кролик перед удавом.
Очаровав женскую администрацию, Николай нарочито осторожно, как драгоценную жемчужину из футляра, извлекает меня из кресла, препровождая к лифту. Кассир и администратор, очарованные комплиментами Николая, совращенные его щедрыми дарами, ошеломленные каскадом иностранных слов и, напоследок, добитые зловещим словечком «там», зачарованно смотрят в окошечко вслед.
— Ну и ну, — хохочет Николай в лифте, — жертва космического катаклизма! Выставить бы тебя в краеведческом музее с табличкой «Инопланетянин марсианской породы, масть — от инфракрасной до ультрафиолетовой»!.. Побывал я в музее у моста через Енисей… ну и скукота! Одни кости… миллион лет обглоданные. Суповые наборы! Удивили! А по краю пошмонать — было б чем поудивлять! И переполоху в науке от этого было бы — очень! Ведь катастрофа на Тунгуске понатуре была! Туда из космоса так шандарахнуло, что в тайге сплошной тарарам на территории, как Франция… есть в Европе такое загаженное место, вроде проходного дворика… сибиряку там и сморкнуться негде — Люксембург соплей залепишь. А тут край бескрайний — Красноярский! Мелюзга, вроде ПарижА, вместе с Эйфелевой башней, если сюда затеряется, хрен ее кто найдет… Ведь до сих пор ищут: что за хрень там шмякнулась?.. Шща, приехали!
В номере — шифоньер, две кровати, стол и не только уборная, а даже — ванна! Пока я в ванне отмокал, Николай куда-то учесал. После ванны, разморенный, полуживой и полусонный, голышом погружаюсь в постельную белоснежность. Беспокойный сон, наполненный болью, оглушает, и я проваливаюсь в мир бесформенных, болезненно кошмарных сновидений.
* * *
Вероятно, проспал я долго. Когда разлепляю единственный видящий глаз — в комнате уже темно. Николая нет. Вылезаю из постели с кряхтением — все болит. В зеркале в ванной с интересом разглядываю то место, где было лицо. Там — единый синячище, сияющий цветами радуги. Действительно: гуманоид инфра-ультра-красно-фиолетовый. Обшариваю стены в номере, в поисках выключателя. И все-таки нахожу выключатель, но в шифоньере! Зажигаю свет — на столе обед из ресторана: первое, второе, две бутылки фруктовой воды и пара бисквитных пирожных. Значит, пока я спал, Николай тут побывал. Где моя одежда?! Неужели — эта?!
На стуле висит подростковый костюм моего размера. Рядом лежат в коробке моднющие корочки фасона «шимми» с угловатыми, будто бы обрубленными, носками! Шик, блеск, крррасота! Такие шикарные шмотки мне родители не покупали. И не из-за экономических соображений. Воспитанные комсомолом Гражданской войны, они и во мне воспитывали пристрастие к скромности и целесообразности. А я, дитя развращенное эпохой недостроенного социализма, с завистью посматривал на современников, форсящих в модных шкарятах и импортных корочках, а не в таких, как я, несносных, во всех смыслах этого слова, ботинках бессмертно утилитарного фасона с ласковым названием «говнодавчики». А мама не могла нарадоваться на говнодавы из-за их прочности, которую не могли сокрушить даже вулканические сопки Владика.
На столе — четыре рубля с мелочью — остатки моего выигрыша. Значит, выбросил Николай мою одежду… а кто он такой, чтобы так распоряжаться?!. надо бы это допетрить… но голова заболела, и стало подташнивать. Небось, потому, что во рту не слюна, а вязко-соленая слизь? С наслаждением пью фруктовую воду, и появляется чувство голода. Но есть не могу — больно. Губы и щеки изнутри разбиты о зубы и во рту все распухло. От движения челюстей губы и щеки кровоточат и пирожные приобретают противный соленый вкус.
Проглатываю бисквитные пирожные не жуя, надуваюсь фруктовой водой, забираюсь в постель вместе с неотвязной болью и невеселыми мыслями. И что я о себе расскажу Николаю, если я и фамилию свою назвать боюсь?! Прав Гнус: чесам все пути заказаны. Что ни лажани, хоть в лягавке, хоть в детдоме, а запрос пошлют. А раз соврал, значит — скрыл, а скрытных туда отправляют, где признаются… даже в том, чего не знают!
Конец репортажа 8
Как без труда и хитрости
Карманы ближнему вытрясти.
(В. Маяковский)
Прошла ночь.
Время — сентябрь 1938-го.
Возраст — 11 лет.
Место — г. Красноярск.
В щелку между шторами солнечный лучик настырно прорывается и в лицо упирается. Слезящийся правый глаз, разбуженный лучиком, приоткрывается. После его протирания от слез, вижу комнату, заполненную теплым радостным светом от розовых штор. Еще несколько озорных солнечных зайчиков нетерпеливо подрагивают на стене от желания спрыгнуть оттуда и разбудить разоспавшихся жильцов гостиничного номера. А левому глазу, совсем заплывшему, все представляется плавающим в розовом тумане и таким расплывчатым, будто бы этот глаз глядит на мир из клюквенного киселя. Если же посмотреть на мир сразу обоими глазами — все раздваивается, а голова от этого кружится. Поэтому, сидя на кровати, я щурю левый глаз, будто целящийся снайпер, а правым разглядываю спящего Николая.
Оказывается, он молодой — лет двадцати! Красивый, хотя рыжий. А вчера он мне, сослепу, очень солидным показался. Потому, что говорил авторитетно, с апломбом, будто бы он при важной должности. А какая у него должность? Агент НКВД? Глупее и со страху не придумаешь!.. Видел я сексотов. Да и нужно ли НКВД сявку беспризорную из магазина одевать, из ресторана кормить, в гостиничном номере нежить?! Это мог сделать только великодушный граф Монте-Кристо! Стоп, фантазия! Разогналась! Трави назад по малу! Какие грАфы могут быть в Сесесерии, где не только графов, а и порядочных людей под корень извели?!
После придирчивой оценки рыжеватости густой шевелюры Николая, прихожу к выводу: а я рыжее… Его одежда висит на стуле: темно-серая курточка супермодного фасона «бобочка» и современно широкие синие брюки из умопомрачительно дефицитной ткани «метро». А на курточке — значки: скромный, но авторитетный «КИМ», рядом — супершик: на блестящей цепочке — ГТО!! И тут я замечаю, что из кармана брюк выпала нарукавная повязка ОСОДМИЛ! Но не на завязках, а на резинках, чтобы вмиг надеть и снять. Вот где секрет…
Николай открывает глаза, подмигивает. Значит, я его рассматриваю, а он меня? Хи-итрый… Растерявшись, я тоже подмигиваю единственным пригодным для этого глазом и пытаюсь улыбнуться распухшим лицом. Вероятно, это получается забавно, и Николай комментирует:
— Внимание! Сегодня, в девять часов утра в Красноярске состоялось открытие века! Пока правого века! Открытие левого века откладывается по техническим причинам!
Я смеюсь, хотя это больно. Пока умываемся, из ресторана приносят завтрак, заказанный по телефону. Кроме фруктовой воды Николай заказал бутылку вина.
— Шща! За Союз Рыжих! — поднимает тост Николай. Помня наставления мамы о вреде алкоголя, я наполняю свой бокал фруктовым напитком. Николай смотрит на это одобрительно.
— Шщюрик, а как ты относишься к Союзу… Рыжих?
Так как меня и моего школьного друга Витьку прозвали «Союзом Рыжих», то я, конечно, помню этот рассказ Конан Дойла и отвечаю, не задумываясь, цитатой:
«Каждый рыжий, находящийся в здравом уме и трезвой памяти, может оказаться пригодным для нашей работы. Обращаться по понедельникам в контору Союза…»
Ознакомительная версия.
