И Мамерт махнул рукою. В это время мелькнула тень и, испугавшись, словно его поймали на месте преступления, он поднял глаза и увидел графиню Изу, на лице которой отражалось явное смущение.
Положение было затруднительное, но счастливое. Очевидно, графиня догадывалась о чем-то, боялась Клаудзинского, что-то предчувствовала.
Мамерт поздоровался с нею необыкновенно вежливо, с выражением участия на лице. Иза остановилась.
— Вы так рано встаете, пан Мамерт, — сказала она.
— Я должен быть ранней пташкой, уважаемая графиня, — отвечал он, — ложусь с петухами, но и встаю также вместе с ними. Все надо осмотреть, всюду заглянуть; прислуга, как только заметит, что за нею нет присмотра, немедленно разбалуется, а добросовестный человек должен быть рабом своих обязанностей.
— И у вас есть дело даже в саду? — спросила Иза, смотря ему в глаза.
— Нет, но возвращаясь с поля через калитку, я заметил возле беседки какую-то постороннюю личность, а так как в этот час она показалась мне подозрительной, то, признаюсь, захотелось узнать…
Иза очень покраснела, приложила ко рту платок под тем предлогом, что ее одолевает приступ кашля, и опустила глаза.
Мамерт усмехнулся кротко, по-отцовски, и с выражением искреннего счастья, что не ускользнуло от Изы, которая взглянула на него украдкой.
— И вы встретили кого-нибудь? — спросила она.
— Могу сказать — поймал, — отвечал Мамерт, — потому что осадил его у калитки, а через забор он уйти не имел возможности.
— Кто ж это?
— Э, бродяга какой-то, — сказал, улыбаясь и прижмурив глаза, управитель, — вы его, конечно, не знаете.
— Но кто же такой, и что он здесь делал? — с беспокойством спросила Иза.
Мамерт осмотрелся осторожно и сказал тихим голосом:
— Могу ли я знать, зачем он сюда приходил? Может быть, привлекла его сюда панна Манетта, а может быть, и кто другой, но только женское дело, потому что молодой парень. Я его видал в городе, потому и узнал его; это воспитанник доктора Милиуса.
Собеседники посмотрели в глаза друг другу.
— Вы его не знаете, графиня? — спросил управляющий.
Иза нахмурилась, в крови у нее был панский нрав; ее оскорбило, что кто-нибудь мог позволить себе шутить с нею, а из слов Мамерта она догадывалась, что он выследил их.
— Да, я знаю его, — отвечала она смело.
— А, вы его знаете? Извините, — сказал управляющий, — вы его знаете. Может быть, вы и теперь видели его?
— Видела и не скрываю этого, — сказала Иза отважно. — Пан Клаудзинский! Хотите ли быть моим другом, или принадлежать к числу моих притеснителей? Говорите откровенно!
— О, графиня! — воскликнул Мамерт с упреком, как бы полным грусти. — Разве можно предлагать мне подобный вопрос, мне, вашему слуге, пламеннее которого никто не желает вам счастья?
Иза подошла ближе и, осматриваясь, положила палец на уста.
— Послушайте, Клаудзинский, — сказала она панским тоном, — помогите мне выйти из неволи и вы не будете жалеть об этом.
— Не место и не время говорить об этом, — шепнул Мамерт. — Вы знаете, что у нас в подозрении все, кто желает вам добра. Скажу только одно, что все устроится, лишь бы вы уговорили графиню Эмму, чтоб она ласковее взглянула на барона Гельмгольда. Нельзя иначе успеть, как только вместе, понимаете, и необходима крайняя осторожность. Вы с сестрицей можете мне довериться.
— Повторяю еще раз, Клаудзинский, что не пожалеете — даю вам честное слово. Вы знаете все, а потому поступайте так, как вам подскажет совесть и привязанность к нам. Я переговорю с Эммой.
— Ступайте! Бога ради возвращайтесь домой! По саду начинают уже ходить. Довольно и четверти часа разговора, чтоб донесли графине… Не надо будить подозрений и создавать новых препятствий. Напротив, необходимо сблизиться с палаццо, не показывать вида…
Клаудзинский поклонился, оглянулся вокруг и искусно скрылся за деревьями. Иза простояла с минуту в задумчивости; лицо ее прояснилось словно от какого-то торжества; она взглянула веселее на небо и быстро направилась в свой флигель.
В гостиной сестер слуги уже убирали: растворив окно и сняв ковры, они подметали, отирали пыль, приводили все в порядок. Не встретив Эммы, Иза с беспокойством побежала ее отыскивать и нашла в спальне, сидящую на полу с опущенной головой, с заплаканными глазами.
Услыхав шелест платья, Эмма подняла взор, заметила необыкновенное оживление на лице Изы и удивилась.
— Что с тобой? — спросила она.
— Ничего. А с тобой?
— Но ты вся блистаешь!
— Ничего, я была в саду, бегала. А ты?
— Я была у отца и плакала, — отвечала тихо Эмма и снова зарыдала.
При виде этой скорби Иза почувствовала сильную грусть и стала на колени возле сестры.
— Милая моя, — сказала она, — я тоже люблю отца, но мы не поможем ему нашим участием и слезами.
— О как ужасна наша жизнь! — начала Эмма. — Отец, эта мачеха, этот удивительный братец, дворня и неволя! Человек несет бремя, наложенное на него судьбою, наконец, падает бессильный. В сердце такая грусть, в душе такая пустота! Я иногда спрашиваю себя, зачем Бог создал меня, если ничего мне не предназначил, кроме этой пытки? Ночь, мрак и ни одного луча надежды!
— Ах, милая Эмма, — сказала Иза, садясь на полу возле сестры, — если б даже и блеснул луч надежды, то ослепленная темнотой, осмелилась бы ты взглянуть на него? В нашем положении необходимы отвага, смелость, доходящая до дерзости. Против сильной болезни и лекарства сильные, а ты… А тебе, Эмма, недостает именно смелости.
— Кто же тебе это сказал? Ты не знаешь меня! — воскликнула Эмма. — Может быть, я смелее тебя, но меня приковывает, обезоруживает отец… О, иначе давно уже меня здесь не было бы; я, подобно тебе, первому встречному подала бы руку.
— А разве я подала? — спросила удивленная Иза.
— По крайней мере очень на то похоже, — отвечала Эмма.
— Почему ты знаешь? Эмма пожала плечами.
— Иза, — сказала она, — мы росли вместе, жили одним духом, одной мыслью; что заболит у тебя, у меня тотчас же отзовется; я читаю у тебя в душе, как в своей собственной, понимаю, отчего лицо твое прояснится или нахмурится, а ты хочешь иметь от меня тайну?
— А между тем я положительно не понимаю этого, — отвечала Иза, смутившись.
— Успокойся, я ничего не знаю, но известно мне, что есть что-то, чего я не знаю, и не могу сказать, случилось ли это вчера или сегодня.
В это время взглянула она на руку сестры и воскликнула с живостью:
— Ты отдала ему кольцо?
— Кому? Где? — спросила Иза с крайним замешательством.
— Не знаю, но отдала, — молвила младшая сестра с болезненной улыбкой. — Что ж, не барону ли?
Иза сделала презрительную мину и покачала головой.
— Нет, барон для тебя, — сказала она.
— А! Барон для меня! Я и не знала! — воскликнула Эмма… — Неужели мне надобно выходить за него? Он мне не очень понравился.
— Необходимо, чтоб он тебе понравился, — прошептала Иза.
— Конечно, но смотрят на руку, которая разрушает стены тюрьмы и освобождает из неволи.
— Милая моя! Нам главное в том, чтоб освободиться, а брак… ведь часто разрывается посредством развода.
Эмма почувствовала невольную дрожь.
— Да, будущность не заманчива… Впрочем, свобода стоит известной жертвы, и…
— Барон совершенно приличный господин.
— Они все, сколько их есть, все в гостиной очень приличны, — сказала Эмма презрительно. — Жаль, что ни одной из нас не известно, каковы в домашней, в семейной жизни эти салонные актеры. Но скажи мне — кто же твой избранный? Что делается с тобою? Ведь мне надобно же знать что-нибудь…
В передней что-то зашелестело, сестры встревожились, понизили голос. Иза положила палец на уста, и они начали прислушиваться.
— Готова биться о заклад, — прошептала Эмма на ухо сестре, — что ты решилась за того, который встретил нас близ корчмы в лесу, когда у нас сломался экипаж…
Иза утвердительно кивнула головой.
— И отдала ему кольцо? — спросила Эмма.
Иза отвечала глазами.
Потом она вышла в другую комнату, осмотрела двери, отворила те, за которыми могли скрываться шпионы и, возвратившись к Эмме, начала серьезно, хладнокровно:
— Ты знаешь меня, я не могу иметь от тебя тайны, ибо ты заглянула бы мне в душу и могла бы сказать: лжешь! Для меня, как и для тебя, важнее всего свобода, избавление от оков, выход в жизнь и свет… Человек этот мне понравился; он очень самолюбив, смел, может быть, и не без недостатков. Я буду, хочу любить его, а если не заговорит сердце, мне все равно. Я рассчитываю на то, что иду за бедняка, возвышаю его, что он будет мне всем обязан, что я старше летами и поведу его, как мне угодно. Я нимало не обольщаюсь и трезво смотрю на мир действительный. Ты угадала, что я решилась вполне. Теперь дело идет только о тебе: без тебя я не могу освободиться.
