Ознакомительная версия.
Вместо ответа воевода взял и крепко сжал руку товарища:
— Я не из тех, кто склоняет голову перед более знатными, но перед тобой я склоняюсь. Так и знай, твоя светлость!
— Вот и будем друг перед другом кланяться, а не воевать! — то ли разозлился, то ли отшутился «светлость». — Давай лучше со стрельцами потолкуем по-доброму, чтоб не болтали лишнее о сегодняшней схватке. Не то, сам знаешь, какие языки у наших кавалеристов: прослышат, как мы в этот раз сражались, и будем мы с тобой не Михайло Стрелец и Хельмут Шнелль, а князья Нагие. Вроде бы есть у вас такой княжий род?
— Есть и как раз очень знатный. — Михаил улыбался, только теперь до конца оценивая всю опасность происшедшего и мысленно с опозданием переводя дух. — А со стрельцами я очень просто поговорю: будут зубоскальничать, я живо Козьме Захаровичу обскажу, как они вдоль кремлевских стен прогуливались, князя одного бросив. Не их бы дурость, нам бы с тобой не пришлось веслами драться да собственным срамом размахивать! А уж Минина ты знаешь — такого он не спустит никому — ему князь родных детей дороже.
— Да я сам им обождать велел! — вступился за свою охрану Пожарский.
Во время этой перепалки друзей он, морщась, натягивал мокрые сапоги прямо на босые ноги: от его тонких полотняных онучей[49], тоже вымокших насквозь, сейчас не было бы толку.
— Знаете, князь, — очень вежливо, но и очень твердо возразил на замечание Пожарского Хельмут, — в армии есть такое понятие: повиновение приказу. Командир над этими стрельцами — Минин. И именно он отдал им приказ постоянно вас охранять. Конечно, вы по званию выше Козьмы, но этого приказа отменить не можете. Тем более, что мы видели последствия. Простите меня — иноземцу говорить вам такое не положено, но поверьте: в Московии будет самая лучшая армия в мире именно тогда, когда все ваши воины научатся исполнять приказы беспрекословно. Все остальное у вас уже есть или почти есть: огромная отвага, выносливость, сообразительность, а теперь вы еще и стараетесь сделать войско грамотным и правильно организовать бой. Поэтому дело лишь за эти самым — умением повиноваться.
— Спасибо за науку — умело скрыв обиду проговорил князь и встал. — Но ловить на слове и я умею. Ты чем в войске командуешь?
— Сотней.
— Ну так бери под начало полк. Их всего три в кавалерии — один у Михайлы, один у Якова Чекманова, а третий только-только сформировали. Вот он твой и будет. И отныне ты — в звании воеводы. Ступайте же теперь — мне ехать пора: в Посольском приказе ждут.
— Напросился? — Михаил, от восторга только что не прыгавший на ходу, легонько хлопнул по плечу шедшего впереди друга. — Ну и расхлебывай: полк-то сборный — там и татары есть, и казаки, и хохлов с полсотни — всех, кто вразброс прибыли, к двум сотням стрелецкой конницы присоединили. Этакую кашу замешать — крепкая ложка нужна.
— Моя ложка не переломится! — живо отбил удар немец. — Ты баварских ландскнехтов[50] не видал: там земля богатая, плодородная, жизнь у крестьян не скудная. Вот ему, бедняге, и не охота наниматься на военную службу, а хочешь не хочешь — нанимайся — барон на войну, и он на войну. Ну он и строит из себя дурака: того не понимаю, этого не могу Надеется в задних рядах оказаться. Чтоб в таких воинах боевой дух поднять, воинского искусства мало — тут в огонь нужно лезть у них на глазах, дабы они тоже отвагой исполнились. Но уж если кровь взыграет — тогда им удержу нет и равных в бою нет. Кроме, — лукаво добавил он, — вас, русских. Которым, похоже, примеров не нужно — вас не подгонять, удерживать порою приходится.
Беседуя, они миновали Ярославский посад, прошли через ворота Кремля и зашагали по людной улице, на которой, кроме всего прочего, располагались сразу две кузницы, отчего улицу и прозывали Кузнечной. Сейчас здесь кипела работа, стоял несмолкающий шум: кузнецы и присланные к ним в помощь мастеровые спешили изготовить, сколько нужно, оружия, доспехов, конской справы. Необходимо было не только снабдить каждого ратника, но и заполнить обозы: если кольчугу в бою порубят, где-то надобно брать новую, а где? Работа шла допоздна, а в последние три дня даже ночью. И горожане не жаловались — куда уж тут спать, когда вот-вот им предстоит провожать войско Пожарского и Минина на самую страшную и самую важную для всего Царства Московского битву?
— Надо спешить! — проговорил Хельмут, глянув на солнце, в этот момент не скрытое за облаками. — Полки нужно построить, вывести за город и как следует с ними поработать. Ты не против, если мы сегодня разыграем сражение между нашими двумя полками?
— Еще как не против! — обрадовался Шейн. — Я предлагал такое учение Чекманову, так он на меня аж зашипел: мол, нечего своим со своими, и прочую глупость… Я ему доказываю: что пехота-то учится биться именно так — воин на воина, а он свое: то пехота, а коней покалечить можно!
— Ничего — увидит, как у нас получается, и сам захочет! — засмеялся немец. — Послушай… Раз я теперь тоже воевода, то выходит, что мы с тобой равны?
— Не выходит! — с деланным огорчением возразил Михаил. — Ты — герцог, а я — простой боярин, да и не из самых родовитых.
— Я давно уже не герцог. И спрашиваю тебя совершенно серьезно.
Шейн остановился, повернулся к товарищу и, встретив его напряженный, тревожный взгляд, разом тоже сделался серьезен.
— Ты к чему это? Из-за матушки моей?
У Хельмута вдруг забавно вспыхнули, налившись алой краской, краешки ушей, затем краска прилила к щекам, и, наконец, покраснел даже гладко выбритый подбородок отважного германца.
— Понимаешь… — он вновь запнулся. — Миша, а если бы я попросил у тебя ее руки?
Смоленский воевода не удивился этому вопросу. Он давно его ожидал.
— Алёна Елисеевна мне мать, а не дочь и не сестра, — помедлив, сказал Михаил. — Я ей не указ, пускай сама решает. Хотя, думаю, она уж решила: видел, как прощалась с тобой, там, в Троице… И уж, конечно, против ничего не скажу. А ты не увезешь ее в Германию?
— Мне туда дороги нет, — отрезал Хельмут.
— Тогда почему бы и не отдать. Но она тебя семью годами старше, помнишь?
— А хотя бы и семнадцатью! Разве в этом дело? Душою я куда старее, а она лицом куда моложе. Но главное — я ее люблю. И у меня это впервые в жизни.
— Не верю.
— Поверь. В нашей семье многие влюблялись очень поздно. А женились рано. Поэтому вряд ли в роду Штрайзелей было много счастливых людей. Но если Господь допустит, я нарушу эту традицию.
К полудню пушки умолкли. Ядер и пороха у смоленских пушкарей оставалось еще довольно, однако продолжать обстрел не было смысла: густой дым окутал Китай-город, и в этом дыму уже нельзя было рассмотреть ни стен, ни башен, в которые целили стрелки.
Ветер, как назло, возникал лишь временами и дул едва-едва — вряд ли он мог быстро одолеть дымовую завесу. А бить вслепую… на это смоляне ни за что бы не пошли: одна мысль, что вместо городских укреплений шальное ядро угодит в какой-нибудь из храмов или часовен, коих в Китай-городе было так много, вызывала у них дрожь — и того довольно, что приходится яростно обстреливать свою же столицу, не хватало только уничтожить ее святыни…
Накануне князь Пожарский тоже колебался перед тем, как отдать приказ пушкарям, однако выбора не было: за мощными стенами Китай-города засели основные силы польского гарнизона. Правда, в последние месяцы полякам (как и всей Москве) не доставляли продовольствия — дороги были перекрыты силами ополчения и отрядами казаков князя Трубецкого, собравшего и возглавившего остатки лихих отрядов Прокопия Ляпунова. Голод ослабил завоевателей, однако и обозлил — они отлично понимали, что сдаваться им резона нет, и готовы были драться со всей отчаянной решимостью — тем более, что им на помощь двигалась от Твери армия гетмана Ходкевича.
Ныне гарнизоном командовал полковник Струсь — Гонсевский, после памятной истории с лазутчиками, захватившими его в Чудовом монастыре, стал неистово бояться Москвы и уехал оттуда под первым же приемлемым предлогом. Храбрости пану Стурсю было не занимать, что до ума, то ум, по его мнению, был военному человеку только помехой.
Кабы не это, то полковник, верно, уже давно сумел бы договориться с Трубецким, полгода, как поставившим свои таборы на Москве-реке и зимой штурмом взявшим Белый город. Казаки Трубецкого взяли было и Китай-город, но оттуда их вскоре выбила подоспевшая конница Ходкевича. Пану Струсю доносили, что казаки злы на своего предводителя: наобещал богатой добычи, а что они взяли в разоренном Китай-городе? Еще более они злились на подошедших в конце августа к Москве ополченцев Пожарского и Минина — те получали изрядное жалование, коим делиться явно не собирались: князь Дмитрий Михайлович сразу же объявил Трубецкому, что не будет у того в подчинении, и армия его образует отдельный стан. «Богатии!» — злобно величали нижегородцев казаки. Сам же Трубецкой больше не желал вступать с битву: с таким-то распоясавшимся войском, что бы он навоевал! Однако его тешили надежды взять еще с пару десятков польских обозов, что двигались с наступающими на Москву войсками гетмана, дать своим молодцам обобрать эти обозы, а затем и отойти от греха подальше: было ясно, что Пожарский затевает настоящую войну, и сложить на ней голову Трубецкому вовсе не улыбалось.
Ознакомительная версия.
