— Не обессудьте, гости дорогие, не заморски у меня напитки-то, — говорил он, — не привык к заморским.
— Ничего, Иван Богданыч, — улыбнулся Соковнин, разглаживая свою седую пушистую бороду, — скоро придется к заморщине-то привыкать!
— Как так! — удивился хозяин. — Я не недоросль.
— Ну так ин переросль, все равно за море усылают.
— Меня-то, боярин?
— А в турецкую-то землю, за Азов-город, в эту, как ее?
— А! В Таган-рог…
Брови Цыклера нахмурились, глаза сверкнули.
— Да, в Таган ли рог, в бараний ли рог, все едино, — ехидно заметил старик.
— Ну, боярин, — сказал после некоторого раздумья Цыклер, — уж коли ушлют в Таган-рог, так я вору-то нашему потешному не спущу: ворочусь на Москву с донскими атаманами, да и его самого в бараний рог согну. Так ли я говорю, Петра? — обратился он к Лукьянову.
— Для че не так, — отвечал тот, глядя в свою стопу, — чаю, и наша голытьба заворует.
— Ой-ли! — удивился Соковнин. — Что так? За что на нас осерчали?
— Не на вас, боярин.
— Знаю, знаю… Я так… Знаю, на кого… Поделом вору.
— Жалованье дает малое, — пояснил казак.
— Как малое! — с затаенным умыслом подстрекал его Цыклер. — Тысячу золотых вам дал, и вы не благодарны?
— За что нам благодарить! — нехотя отвечал казак, продолжая глядеть в свою стопу. — Эту тысчонку и на войско делить нечего: у нас войско не махонькое, и по копейке не достанется. Мы его жалованье ни во что ставим.
— Так, так, — поддакивал хитрый хозяин.
— Мы сами себе зипунов добудем, — ворчал подзадориваемый донец.
— Он правду говорит, — поддакнул и Соковнин, обменявшись взглядом с хозяином.
— Кабы вы с конца, а мы с другого, — вставил свое слово и один из стрельцов.
— То-то, — нехотя отзывался донец, — топерево поете сироту, а не то пели, как мы шли на Москву со Стенькой.
— Это с Разиным-то? — спросил Соковнин.
— С им, с батюшкой Степан Тимофеичем.
— Да тады он на бояр шел.
— Не на бояр, а на холопей царя, что на него же нашу шкуру драли.
— Так, так, атаманушка, — соглашался Соковнин.
Беседующие помолчали немного, а хозяин подливал то в одну, то в другую стопу. Звону на Москве уже не слышно было, наступил вечер.
— Так как же? — спросил, помолчав, Соковнин. — Что ж ваши стрельцы?
— Да стрельцы что! — с неудовольствием отвечал Цыклер. — У них не слыхать ничего.
— Где ж они, собачьи дети, подевались! Спят что ли? Где они запропастились? Ведь он, сокол — от наш потешный, часто ездит один, а то с пирожником Алексашкой, либо с пьяным Борискою Голицыным, так что на него смотреть! Давно бы прибрали… Что они спят!
— Потому спят, что потешных опасаются.
— Да и малолюдство в нас, — пояснил Филиппов, — всех порассылал.
— Так нас, казаков, непочатой угол, — снова вмешался донец, постепенно пьянея.
— Вы далеко, — заметил Пушкин.
— А турки и кубанцы и того дальше, — настаивал донец, — а мы, станичники, только свистнем, так они с нами Москве как пить дадут.
— Так как же быть? — спросил Пушкин. — С чего начинать?
— Знамо, с него и начинать.
— А как? Как начать? — совсем пьяным голосом заговорил другой стрелец, Рожин, до сих пор упорно молчавший. — Ну говори, как? Ты у нас мудер-то, у, мудер!
— Да так, сам мудер, знаешь.
— Не знаю…
— Да изрезать ножей в пять…
— А-а! Это я умею…
Хотя и Соковнин, и Цыклер тоже были уж довольно пьяны, но они лукаво переглянулись.
— Так выпьем же, брат, еще и поцелуемся, — обратился вдруг последний к Рожину.
— Поцелуемся, Иван Богданыч, — отвечал тот пьяным голосом.
Он с трудом поднялся с лавки и обнял Цыклера.
— А со мной, Иван Богданыч? — поднялся и Филиппов. — Я тоже не промах, коли на то пошло.
— Ладно, и с тобой, Вася.
— А со мной? — поднялся и донец. — Я и в один нож изрежу… на кабана и на тура хаживал…
Цыклер перецеловался со всеми.
— Так как же, боярин? — обратился он и к Соковнину, который склонился на стол и, казалось, дремал. — Что если учинится это?
— Что, Иванушка, учинится? — спросил старик, как бы очнувшись.
— Да коли ножей в пять, в один ли, все едино.
— А! Того, сокола?
— Да… Кому ж быть на царстве? Не царевичу же, чай!
— Ну его! Видали уж мы сосок на царстве… титьку сосет и государствует!
— Так как же?
— Изберем всею московскою землею: Москва Клином еще не стала…
— Ну, Клину далеко до Москвы, — улыбнулся Цыклер. — Кого же?
— Кого? Шеина? Да он нам не рука, и безроден.
— А Борис Шереметьев? Его счастье, его стрельцы любят.
— И он не рука, — возразил Соковнин, — с ним возьмут и царевну Софью, а царевна возьмет царевича.
— А, Василья Голицына?
— Еще бы! Она его тебе на шею посадит…
— На шею ли? — улыбнулся Цыклер.
— Знамо… А князь Василий по-прежнему орать станет, учен больно. Нет, и это не рука.
Цыклер снова обошел своих гостей и снова подлил каждому.
— Выпьем, дорогие гости, про здоровье государя! — громко сказал он, подымая свою стопу.
— Какого государя? — спросил донец. — Того, что по копейке платит?
— Нонешнего? — спросили стрельцы.
— Нет, того, кого нам Господь пошлет.
— Ладно! Идет! Слава! Буди здрав!
Соковнин встал и поднял свой кубок.
— Господа и братия! — торжественно сказал он. — Если кого выбирать в цари российской земле, так царя Иоанна шестого.
— Кто он? Где он? — закричали все.
— Вот он!
И Соковнин обнял Цыклера. В соседней комнате что-то стукнуло, но за шумом и воодушевлением никто ничего не слыхал. Гости бросились обнимать хозяина. Хоть его и порядочно разобрал хмель, но взволнованная кровь бросилась ему в лицо, и глаза засветились радостью.
«Царь Иоанн Шестой!.. Великий государь царь Иван Богданович, всея Великия, и Малыя, и Белыя Руси самодержец… Иван Шестой, Грозный!.. А где же Пятый?.. А тот больной, слабоумный, со слезящимися глазами…»
К горлу его подступали слезы. Но он осилил себя.
— Ножей в пять! — ворчал Рожин. — И одного за глаза…
— Я пред ним ни в чем не согрубил, — как бы оправдывался Цыклер, — это он называл меня бунтовщиком и собеседником Ивана Милославского. А я бунтовщиком никогда не был, а что Милославский мой собеседник, и то правда, я Милославского любил… А что он, потешник, похвалялся над моею женою и дочерью дурно учинить, потому что они красавицы, и за это я бы ему нож в бок… Оттого он везде пьянствует, а ко мне ни ногой…
— Нет, я здесь! — раздался вдруг чей-то голос.
Все вздрогнули. На пороге стоял великан с дубинкою, лицо перекосилось, глаза налиты кровью, нижняя челюсть ходенем ходит…
— Га! Великий государь царь Иван Шестой Грозный!
Все, казалось, окаменело кругом, каждый застыл, кто с поднятой рукой, кто с открытым ртом.
Великан сделал шаг вперед и поднял дубину. Еще момент и…
— Нет! Я не убью тебя здесь, как собаку, я перемучу тебя! Да с Ивашкою Милославским, я из гроба его выну… я смешаю с ним твою кровь…
Он стукнул дубинкою в пол, так что все задрожало…
— Слышишь, Ивашка! Я достану тебя! Пускай еще раз взглянет на тебя моя сестрица Софьюшка!
Он повел кругом налитыми кровью глазами.
— Га! И ты здесь, старая крыса, раскольничий архирей! — увидал он Соковнина.
Опомнившись после первого потрясения, стрельцы и донец схватились было за сабли, но страшная дубинка опять загремела о пол…
— Перевязать их!..
В тот же момент комната наполнилась преображенцами. Первым влетел Алексашка.
— В Преображенское их!.. А я пойду к красавицам, к царице и к царевне Цыклершам….
И царь вышел в ту дверь, которая вела в терем.
Однажды утром царевну Софью Алексеевну в ее спальной келье, в Новодевичьем, разбудил какой-то странный шум и стук, сопровождаемый хрюканьем и визгом свиней. А ей так хотелось еще спать — довидеть дивный сон… Снилось ей, что из дворца в похоронной процессии на плечах стольников двигается большой-большой гроб, больше того, в котором хоронили ее батюшку, царя Алексея Михайловича, больше гроба обоих братьев — царей, Федора и Ивана… Колышутся — колышутся сани, на которых стоит громадный гроб, — и сердце ее радостно бьется… Она знает, чей это гроб, какой великан лежит в нем… Наконец-то дождалась! Права была Волошка, что видела все это в воде… И вот унесли этот большой гроб, нет его, и помину нет!.. И видит она себя под венцом рядом с милым другом Васенькою, а весь освященный собор поет: «Исайя ликуй!..» И она проснулась!.. Что за шум там, стук, визг! Она все еще в заточении, а тот, большой, которого она видела в большом гробу, жив… Сердце холодом обдало… А визг и стук продолжается. Она наскоро накинула на себя шаль, лежавшую у постели, встала и подошла к окну спальной кельи, выходившему на монастырское кладбище…
