— О мамочка! — залился тихим смехом Ярослав. — Как бы я был счастлив…
Ярослав сел за рояль. Взял несколько мажорных аккордов. Потом, положив руки на клавиши, повернулся к матери и спросил:
— «Прощание»?
— Да, сынок, — нежно зажмурила глаза Анна.
Под пальцами Ярослава инструмент послушно запел лирическую, полную грустного раздумья мелодию. Но вот в музыке гневно зазвучал призыв к борьбе…
Как-то, проиграв «Прощание», Анна рассказала сыну легенду о том, будто автор ее, польский революционер, написал эту музыку собственной кровью на стене камеры в ночь перед казнью. С тех пор, играя это произведение, Ярослав мысленно переносился в темницу, где томился узник…
…Ночь. Последние часы перед казнью. Узник не спит. Его обступили воспоминания, и среди них самые дорогие — воспоминания о родине, о матери, которая благословила сына на трудный путь борьбы. Нет, узнику не хочется расставаться с жизнью! Там, в родном краю, его ждет не дождется старушка мать. Она не знает, что как только первый луч солнца коснется решетки тюремного окна, в коридоре темницы застучат шаги палача, который накинет петлю на шею ее сыну… И кто еще может так надеяться и ждать, как мать? Мама, твои старенькие ноги будут семенить по росистой траве к тракту, чтоб первой встретить почтальона и узнать, нет ли весточки от сына… И будто ничего не случилось с ним, солнце, как всегда будет смеяться, лаская мир, лес будет петь свою песню, а жизнерадостная ватага мальчишек будет беззаботно плескаться в реке. Не умереть! Жить! И узник свое сердце вкладывает в музыку… После его казни находят эту музыку — ноты, написанные кровью на стене…
Ярослав снова присел около матери, прижал ее руку к щеке (как в детстве бывало). Рука была сухой и горячей.
— У тебя температура, мамочка! — с тревогой заглянул ей в глаза.
— Слегка знобит… И ноги жжет, — призналась Анна. — Ради бога, только не беспокойся, к утру все пройдет. Так уже было…
— Знаешь, мама, сегодня я познакомился с писателем Иваном Франко и еще двумя людьми. Один из них когда-то работал на промысле Калиновского. Он мне с негодованием сказал: «Ваш дед, ваш отец, пан Калиновский, были жестокими эксплуататорами, и рабочие их ненавидели!» Что я мог сказать?
— Потерпи, дорогой, вот окончишь университет, и мы постараемся возвратить тебе настоящую фамилию.
Ярослав, никогда в жизни не видевший отца, знал о нем лишь по рассказам матери. В его представлении отец был образцом чести, мужества, ума, доброты — всего самого лучшего, что есть в человеке.
Скованный какой-то безотчетной осторожностью, Ярослав пока ничего не сказал матери о Кузьме Гае.
Во дворе лесопилки в мрачном молчании растянулась длинная очередь у кассы. Среди взрослых дети.
— Да есть ли у них бог в сердце? — сокрушенно качает головой Василь Омелько, отходя от кассы и подсчитывая на ладони недельный зароботок. — Этих денег и за ночлег не хватит заплатить. А чем кормиться? И домой в село надо послать — не сегодня-завтра хату с торгов продадут.
— Как, только четыре гульдена? — возмущенно спросил у кассира Казимир Леонтовский, рослый крестьянский парень в постолах.
— Отходите от кассы, люди ждут, — сердится кассир.
— «Люди ждут», — передразнил Казимир. — Обман! Не возьму! Я к пану управителю пойду!
Пан Любаш стоял на крыльце конторы и, покуривая сигарету, наблюдал за тем, что происходило у кассы.
Заметив сердитый взгляд управляющего, Казимир взял у кассира деньги и неуверенными шагами подошел к крыльцу.
— Проше пана, целую неделю я по четырнадцать часов в день работал. Из кожи вон лез! Вы же сами меня похвалили… А что получил? — жаловался Казимир.
— Не нравится — ищи другую работу!
— Но… пан…
— Прочь отсюда!
— Нате вот, подавитесь ими! — взорвался вдруг Казимир и швырнул деньги под ноги управляющему.
— Ты уволен! — грозно объявил пан Любаш.
Несколько рабочих молча стали за спиной Казимира.
— За что увольняете парня? — спросил седоусый рабочий.
— Раньше неквалифицированные получали больше, чем мы теперь! — крикнул молодой рабочий.
— Недовольны? Ищите лучшего заработка, — невозмутимо ответил управляющий. — Вы уволены!
— Коза с волком судилась… — горестно покачал головой Василь Омелько.
Поднялся шум, крик. Люди наступали на управляющего. Пан Любаш, понимая, что дело принимает нежелательный оборот, сделал вид, будто его кто-то позвал в контору.
— Иду! — крикнул он и скрылся за дверью.
Седоусый рабочий побежал по лестнице вслед за управляющим, но перед его носом захлопнулась дверь.
— Пошли к барону жаловаться! — крикнул кто-то.
— Что управитель, что барон — одна холера!
— Ничего, гуртом и черта поборем!
Где-то позади в толпе стояли дети, зябко переминаясь с ноги на ногу. Среди них были Ромко, Гриць, Антек и Давидка.
— Как мало заплатили! — смотрел на медяки и вздыхал Гриць. — Я же старался…
— Я тоже! И ни одного гульдена, — едва сдерживая слезы, проговорил Давидка.
Седоусый пильщик, которого мальчики называли паном Сташеком, подошел к Ромке и что-то проговорил ему на ухо.
— Хорошо, пан Сташек, — серьезно ответил Ромка.
Через несколько минут неразлучная четверка выполняла задание старого рабочего. Ромка по узкой железной лестнице взобрался на крышу лесопилки. Глянул вниз. Пан Сташек утвердительно кивнул. Теперь нужно было найти что-нибудь тяжелое, чтобы привязать к веревке от гудка.
— Хлопцы, тащите сюда вон тот кусок рельса! — крикнул Ромка товарищам, стоявшим внизу.
Мальчики бросились к рельсу, с трудом дотащили его до лестницы, втянули на крышу. Ромка и Аптек привязали его к проволоке. Гудок грозно заревел.
С крыши мальчики хорошо видели, как пан управляющий, пугливо оглядываясь, подбежал к своему кабриолету, хлестнул лошадей и помчался в город.
— За полицией, — решил Давидка. — Лучше в барак сегодня не идти. Опять ревизию [23] устроят.
— Пойдем к нам, — предложил Ромка.
Давидка с радостью согласился. Наконец-то он мог сделать панн Мартынчуковой подарок на свои честно заработанные деньги.
На Старом Рынке Давидка забежал в лавочку пани Эльзы и попросил взвесить ему фунт сахара-рафинада.
— Как тебе работается на лесопилке, бедный сиротка? — получая деньги за сахар, участливо спросила пани Эльза.
— У нас страйк! — с серьезностью ответил Давидка. — Скоро в городе все будут страйковать! — огорошил бакалейщицу мальчик и, взяв кулек с сахаром, выбежал на улицу, где его ожидали друзья.
— А я думал — пан управитель добрый…
Давидка разделял людей на добрых и злых. Он не подозревал, что на свете существует фальш, неписаные волчьи законы, по которым сильные угнетают слабых.
Мальчик искренне удивлялся: если пан управитель злой, так зачем же он устроил на рождество такую красивую елку в бараке? Там одних свечек горело не меньше, чем на гульден. А игрушки! Их, наверное, делали из чистого золота и серебра. Не зря сразу после рождества жена и дочь управителя поснимали игрушки с елки, укутали ватой, сложив в продолговатые картонные коробки, унесли. Зачем пан управитель велел своей жене и дочери раздавать разноцветные кульки с подарками всем детям, которые работали на лесопилке? Зачем? Давидке тогда досталось три пряника и два красненьких яблочка. Ромке и Грицю — по одному, а Давидке — целых два! Пряники и одно яблоко он тут же съел. А другое и длинную конфету, обкрученную голубой бумажной ленточкой, мальчик спрятал, чтобы подарить пани Мартынчуковой.
На следующий день утром хотел бежать на улицу Льва. Но за тонкими дощатыми стенами барака, залепляя снегом окошечки, завывал такой лютый ветер, что Давидка не отважился носа высунуть на улицу. Ждал, когда утихомирится вьюга. Да где там! Уже стемнело, а ветер завывал, как дикий зверь. И, сам не зная, как случилось, Давидка съел яблоко. А потом и конфету…
Из задумчивости Давидку вывел голос Гриця.
— Надо подстеречь, когда пан управитель на фаэтоне покатит, и положить под колесо заряженный патрон! — азартно выпалил Гриць. — Пусть взорвется, холера!
— С ними не так надо, — солидно пробасил Ромка. — Для хозяев страйк — хуже патрона под колесами. Понял?
— Знаешь, Ромусь, дедушка мне всегда говорил, что еврей еврея в беде не оставит, бог не велит, — тихо заговорил Давидка. — Вот я и пошел к пану Соломону, ну, знаешь, к аптекарю. Думаю: может, возьмет меня бутылочки, баночки мыть. А он на меня как закричит: «Вон отсюда, босяк!» А своей жене говорит: «Не иначе, как эта полька с улицы Льва подослала ко мне своего шпиона».
Немного помолчав, Давидка спросил:
— Ромусь, а почему он меня шпионом назвал?
Ромка тоже не знал.
