Этот вывод соответствует практике ведущих политических деятелей Запада. Выступая перед избирателями, многие из них прилагают усилия, чтобы не показаться «слишком умными» и тем не отпугнуть большинства. Ибо обыватель лютой ненавистью ненавидит всякого, в ком чувствует превосходство. Особенно в самой недостижимой для него сфере – интеллектуальной.
Вот почему в ходе предвыборной кампании будущий британский премьер-министр Гарольд Вильсон, прежде чем появиться на экранах телевизоров, пять раз выступал перед экспериментальной аудиторией. И всякий раз в новой роли. В одном случае это был «убежденный социалист», в другом – «человек, который нравится женщинам», в третьем – «простой парень, такой же, как ты и он». Результаты воздействия каждого выступления тщательно измерялись. И только после того, как была определена та манера держаться, которая должна была вызвать наибольшую симпатию слушателей, только после этого Гарольд Вильсон появился на экранах телевизоров и начал свое выступление. Для миллионов телезрителей выступление это прозвучало как блестящий, непринужденный экспромт. И только те немногие, кто был причастен к политической кухне, где пекутся такие «экспромты», знали, что каждое его слово, каждый жест и интонация были отрепетированы десятки раз.
Подобная же практика существует и в США. Политическим деятелям, выступающим перед массовой аудиторией, рекомендуют не упоминать о своем университетском образовании или ученых званиях. Если они не хотят вызвать враждебность, им надлежит всячески скрывать свою интеллектуальность. (В тех, естественно, случаях, когда находится что скрывать). И это не случайно – в массовом сознании высокий интеллект не ассоциируется с понятием власти.
Всевышний в каждую эпоху избирает одного из людей, прославляет и окружает достоинствами государя.
Низам аль-Мульк. Книга о правлении
Боги, их сыновья и наместники.
Когда Тимур обратился к улемам с вопросом, в чем причина его власти, почему такое множество людей готово исполнить малейшее его желание, умудренные улемы ответили, что такова воля Аллаха, сделавшего его своим избранником. В то, что именно воля бога подняла и поставила его высоко над всеми, глубоко верил и сам Тимур. Особенно утвердился он в этой мысли, когда однажды, гадая по Корану, он открыл его наугад и палец оказался на строке: «Мы назначаем тебя нашим наместником на земле». Нужно знать ту эпоху и натуру самого Тимура, весьма восприимчивого к разного рода знамениям и приметам, чтобы понять, какое впечатление произвел на него этот случай.
Наместниками бога на земле считали себя и Чингисхан, и многие другие владыки и завоеватели прошлого. Довод этот служил веским обоснованием всякой власти, поскольку опровергнуть его было невозможно. Правда, его так же невозможно было и доказать, но это представлялось уже не столь важным.
«Вещает Дарий-царь, – гласит дошедшая до нас древняя надпись. – Когда бог Аурамазда увидел эту землю…. тогда он поручил ее мне, он сделал меня царем, я – царь милостью Аурамазды».
Никакая точность перевода, никакое искусство историка не могут заставить эти строки, высеченные на скале руками безымянных рабов, прозвучать для нас так, как звучали они когда-то для современников и подданных самого царя. Сколь бы наивными ни казались эти доводы сегодня, для живущих в то время они были исполнены такого же высокого смысла, как для нас, скажем, тот или иной официальный документ нашей эпохи.
Ссылаясь на бога и его волю, обосновывали свое право на власть и российские самодержцы. С подобающим смирением, но и с пониманием важности своей высокой миссии царь Алексей Михайлович писал: «Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди свою на Востоке и Западе и на Юге и на Севере».
Те же самые слова видим мы и в манифесте последнего российского царя: «От Господа Бога вручена нам власть царская над народом нашим». Одна нить, единая традиция – от древнеперсидского царя Дария и до Николая II. И пока философы спорили об истоках личной власти, сами правители не утруждали себя особыми сомнениями. Им все было ясно. Миропомазание свыше представлялось им неоспоримым обоснованием права на власть.
В глазах народа правитель, наделенный властью из рук самого бога, пребывал на недосягаемой высоте. Но сколь ничтожной оказывалась эта высота, сколь жалок был ореол, окружавший его, по сравнению с другими фигурами из пантеона владык! Ибо что может быть превыше правителя, который сам суть живой бог, во всем своем могуществе и блеске сошедший в суетный мир смертных!
Правители-боги, как и правители, претендовавшие на мировое господство, берут свое начало в древнем Шумере. Царь Аккада, объединивший под своим скипетром несколько близлежащих городов и обуреваемый гордыней по этому поводу, никому не разрешал именовать себя иначе как богом. Впрочем, он, восседавший в каменном дворце с множеством комнат и даже с бассейном, действительно должен был выглядеть богом в глазах своих подданных – обитателей шалашей и тростниковых хижин.
Титул бога охотно принимали и африканские цари и царьки. А один из них, не довольствуясь этим, снисходительно разрешил придворным льстецам именовать себя еще и «владыкой солнца и луны», «великим колдуном» и даже «великим вором».
Верховный Инка не считался сыном своего отца. Он был сыном солнца. Все 124 японских императора, сменявшие друг друга на протяжении истории этой страны, считались прямыми потомками богини солнца. Прадед первого императора, спустившийся с неба, принес с собой три предмета: меч, драгоценный камень и зеркало. Каково бы ни было происхождение самой легенды, три вещественных доказательства «неземного» происхождения династии действительно существуют. Они и сейчас хранятся в храмах как национальные реликвии.
В отличие от японских императоров фараоны Египта не претендовали на то, что они – потомки богов. Они не утверждали даже, что обрели власть из рук бога. Им это было не нужно. Они сами были богами. Каждый из них являлся земным воплощением бога Амона или Ра, бога солнца.
Для подданных, для смертных, для тех, кто жил за пределами дворца, предстать пред ликом фараона значило предстать перед самим богом. И тогда тот, кому выпадала высокая честь припасть к подножию трона, мог почувствовать леденящую пропасть между ним, обреченным на тление, и живым богом, от чьих уст исходило дыхание вечности.
«Нашел я его величество на троне в золотой нише. Когда простерся я на чреве моем, потерял сознание перед ним, тогда как этот бог дружелюбно приветствовал меня. Был я подобен человеку, охваченному мраком, душа моя удалилась, тело мое ослабло, мое сердце покинуло мою грудь, и не мог отличить я жизни от смерти…» Строки эти написаны почти сорок веков назад. Они не имели своей целью ни возвеличивания, ни лести в адрес того, кто был превыше возвеличивания и за пределами лести. Сцена эта представляет довольно точное описание того, что должен был испытывать смертный, оказавшись лицом к лицу с живым богом.
Живой бог, фараон почитался «сыном бога Амона» – именно в этом крылся источник его божественной и непререкаемой власти. В сложном положении оказалась царица Хатшепсут: она не могла объявить себя «дочерью бога Амона» – такого термина просто не существовало. Но царица не была бы достойна своего назначения, если бы не нашла того выхода, который она нашла. Царица объявила себя сыном бога, а следовательно, мужчиной. И придворные живописцы, верные себе во все времена, изображали ее не иначе как мужчиной, а для большего правдоподобия – даже с бородой.
Правитель мог быть только богом или сыном бога. Поэтому так смутился и замахал руками главный жрец храма Амона, когда Александр Македонский, заговорив с ним, упомянул имя своего отца, царя Филиппа.
– Ты не должен называть своим отцом смертного человека! – воскликнул жрец. – Твоим отцом, от которого ты произошел в действительности, был бог Амон!
Когда Гай Калигула стал императором, к сонму римских богов прибавился еще один. Убежденный в своей нечеловеческой, божественной сущности, Калигула любил являться народу с символами божественности – с трезубцем, молнией или жезлом Меркурия в руках. Появляясь перед толпой для поклонения, он восходил на пьедестал и надолго замирал там, принимая пластические позы.
Желая предоставить своим подданным счастливую возможность постоянно воздавать ему божеские почести, Калигула соорудил себе храм, где была воздвигнута его статуя в натуральную величину. Ежедневно статую облекали в такие же одежды, как те, которые угодно было надеть в тот день императору. Каждый вечер жрецы совершали в храме сложный ритуал, принимали дары почитателей, совершали жертвоприношения. И на все это с высоты своего пьедестала золотыми бельмами глаз равнодушно взирала статуя императора. У ее лица было то чуть надменное, отчужденное выражение, которое, по представлению скульптора, должно было быть у бога. И теперь, подражая своему двойнику, Калигула, выходя к народу, старался придавать лицу такое же выражение.
