— А-ах! — зевнул Панкрац, не слушая больше капитана и продолжая наблюдать за гувернанткой, собравшейся, вероятно, уходить; сейчас она встала и, не взглянув на них, увела ребенка. — Не пора ли и нам? Время уже! — поднялся и он; ему показалось, что гувернантка изменила к нему свое отношение, несмотря на это, он решил последовать за ней. Но она направилась в другую сторону, и он передумал; упершись коленом в скамью, стал смотреть куда-то вдаль. — Вы, капитан, настоящий пророк! — все еще думая о гувернантке, сказал он несколько рассеянно, но бодро. — Но все это, как я уже сказал, химера!
— Химера! — повторил капитан, вставая, и продолжил возбужденно; — Но за ней скрывается столько, столько… впрочем, что молодые понимают под словом химера? Хотя бы у молодежи должен быть идеал!
— Идеал! — повторил Панкрац и ехидно усмехнулся. — По-вашему, это означает присоединиться к кучке людей, составляющих пять процентов всего населения... речь идет о наших условиях… и затем с этими пятью процентами навязать свою волю девяноста пяти процентам, не меньше, потому что сюда необходимо включить и крестьянина, который по пословице: «Своя воля — своя и доля» и слышать не желает ни о каком социализме и охотнее идет за буржуазией! Впрочем, если бы он и встал на вашу сторону, что бы это изменило? Вы достаточно долго жили в селе и можете понять психологию крестьянина! Только послушайте, — возможно, вам нотариус об этом уже рассказывал, — что произошло на днях и что сыграло решающую роль в том, что история… или, как вы говорите, трагедия с Ценеком снова выплыла на белый свет! — И Панкрац, издеваясь над глупостью и отсталостью крестьян, поведал, как они немецкий паровоз приняли за духов. — Европа бы грохотала от смеха, — сказал он, — если бы узнала, какую реакцию в Хорватии, неподалеку от ее столицы, вызывала самая обычная техника, на которую вы, как мне кажется, должны возлагать большие надежды! Или, может, хотите другой пример? — чувствуя, что на капитана, уже слышавшего историю от нотариуса, она не произвела желаемого эффекта, Панкрац поведал ему случай, приключившийся в ту памятную ночь, когда Краль, хвастаясь своей принадлежностью к республиканцам, с гордостью ударяя себя в грудь, вдруг поскользнулся и растянулся во весь рост в хорватской грязи — именно хорватской, ха-ха-ха! — смеялся Панкрац, стараясь повторить движения Краля. — Это хорватская и крестьянская республика и эта крестьянская земля — хорватская… и бац в грязь, из которой и состоит вся хорватская крестьянская республика! Наверное, вы помните, что там повсюду красная глина! Следовательно, цвет революции, разве это не символично… разве таким образом в лице пьяного Краля не нашла выражения вся наша революция, какой бы она была, если бы ее совершили пять процентов не очень развитых рабочих вместе с уж не знаю каким процентом крестьян! Позвольте, это же абсурд! Пожар на экране, который, если не ошибаюсь, показывали когда-то у Смуджей! Поверьте, не знай я ничего другого о нашем народе, а только увидев, как взбунтовавшийся Краль падает в красную грязь, для меня бы этого было достаточно, чтобы лишиться всех иллюзий и перейти на сторону орюнашей! Они-то единственные трезво на все смотрят и знают: чтобы грязь не растеклась, ее необходимо укрепить со всех сторон, вместо революции необходима диктатура! Да, диктатура!
— А с кем во главе? — видимо, сказанное на капитана произвело впечатление, тем не менее он с отвращением возразил: — Да, ее мы действительно уже имеем, а грязь все расползается, но это зависит не от тех, кто находится внизу и которыми повелевают, а…
— Ну, это обычная демагогия! — развеселившись, прервал его Панкрац. — В вас говорит уязвленное самолюбие! Разрешите мне, это касается вас лично, сделать одно замечание! — но Панкрац не успел сказать, поскольку сюда поспешно возвращалась гувернантка; она остановилась возле скамьи, где стояла раньше, и принялась что-то искать. Панкрац решил воспользоваться ее присутствием и отомстить за невнимание к нему. Уже в то время, когда они стояли на перекрестке и он, усмехнувшись, бросил взгляд на улицу, спускавшуюся вниз, его улыбка имела определенное значение. Сейчас, пока он разговаривал с капитаном и смотрел вдаль, ему вспомнилось, о чем он тогда подумал.
В нескольких шагах от скамьи обнесенный красной кирпичной оградой заканчивался сквер. За ним, круто спускаясь вниз, начинались сады. Еще ниже раскинулась котловина, переходящая с другой стороны снова в зеленую возвышенность. В котловине ютились приземистые домишки с церковью посередине, они стояли несколько на отшибе, напоминая небольшой провинциальный городок. Несколько поодаль, сбоку, прорезав широкую площадь, из городка вела дорога, вернее две: одна круто спускалась к кладбищу, а другая поднималась к горе, тонувшей в синем мареве и издали напоминавшей голубую стену. Между тем взгляд Панкраца был устремлен не сюда, его внимание было приковано к перекрестку, который они миновали, прежде чем выйти на сквер. Там, в закутке, скрытая кронами деревьев, чуть виднелась труба фабрики. Взор Панкраца был устремлен куда-то вниз, в направлении невидимой отсюда улицы к невидимым домам. При этом он преднамеренно громко, чтобы слышала гувернантка, рассмеялся:
— Знаете ли, капитан, что это за домики внизу, за садами?
Капитан смотрел на дорогу, ведущую на кладбище, и ждал, что о нем скажет Панкрац, поэтому не сразу понял, к чему относится его вопрос. Но быстро догадался и неохотно сказал:
— Не все ли равно! Так что вы хотели сказать обо мне?
— Да там же публичные дома! — у Панкраца было только одно на уме. — Там много красивых барышень, зачастую из так называемых благородных! Однажды я познакомился с бывшей гувернанткой! — взгляд Панкраца столкнулся в это мгновение со взглядом девушки, которая только что нашла в траве то, что искала, — кажется, какой-то гребень, — и уже пошла назад. — Вроде бы тут одна похожа на нее! — Панкрац говорил громко и рассмеялся, встретившись со взглядом, которым его наградила гувернантка. — Возможно, это сестры! — не обращая внимания на гуляющих, которые заинтересованно оборачивались на них, Панкрац взглянул на капитана. — А вы? Не захаживали ли вы туда? Теперь там все барышни свободны, у них больше нет «мадам», живут, словно в коммуне! В коммуне, ха-ха-ха! Вам надо обязательно посмотреть!
Капитан теперь только понял, почему Панкрац переменил тему разговора; ему стало неудобно и перед гувернанткой, и перед прохожими, и он попытался унять Панкраца:
— Перестаньте, все это глупо! — и отвернулся в другую сторону.
Панкрац сел, продолжая смеяться.
— А тогда, когда вы там были…. а были вы наверняка, кто там не бывал?.. тогда это не было глупо?
Капитан молчал. Вместо того чтобы опять сесть, ему показалось самым разумным сейчас уйти, да и пора было! Но его взгляд невольно крался к трубе, затем спускался к невидимой улице, затерявшейся где-то внизу, словно в темной утробе; сам же он весь засветился, точно озаренный изнутри, и этого своего состояния не скрывал.
— Конечно! — сказал он поначалу глухо. — Вы правы, кто там не бывал? Был когда-то и я! (Не далее как вчера, возвращаясь ночевать к кузине, он подумал, не заглянуть ли сюда перед отъездом! — он хотел это сказать, но промолчал.) Видите ли, все это довольно странно, — продолжил он тихо, но с подъемом, — можно по пальцам пересчитать людей, — я имею в виду прежде всего интеллигенцию… — которые бы там ни разу не побывали! А скажите, кто из нас, из интеллигентных людей, проходя мимо, ощутил необходимость зайти на ту фабрику или в близлежащие лачуги и поинтересоваться, как живут рабочие? Загляни вы один лишь раз вместо борделя на фабрику, и вы бы заговорили иначе!
— А вы думаете, что рабочие не посещают борделя? Немало я их там повидал! — оскалился Панкрац. — Но я, капитан, — он побарабанил пальцами по спинке скамьи, — никак не могу отделаться от впечатления, что вы меня во что бы то ни стало хотите перевоспитать, вы бы еще и из этой скамьи извлекли для себя какую-нибудь мораль…
Он его перевоспитать? — удивился в свою очередь капитан. Он бы еще мог попытаться, и действительно пытался это сделать, когда надеялся, что Панкрац перешел к орюнашам, перестраховавшись из-за истории с Ценеком! Но потом, когда Панкрац объяснил, что его переход произошел исключительно по убеждению, а капитан за его убеждением разглядел и материальную выгоду, и в корне порочную мораль, то о каком перевоспитании могла идти речь и стоило ли вообще продолжать разговор? Все это он говорил исключительно для себя, для очистки совести! — не без доли некоторого самообольщения оправдывался капитан.
— Нет, ни о чем подобном я и не думал… сказал просто так, о чем-то человек должен говорить… А вы все восприняли слишком серьезно!
— Что слишком серьезно? — прервал его с издевкой Панкрац. — Что я оказался по ту сторону баррикады, это? Послушайте, капитан, что бы вы ни говорили, а от меня недалеко ушли!
