В последующие кормления Лиса терпеливо ожидала, пока наестся ребёнок незнакомки, чтобы пристроить своего Сашку следующим. Ожидала, каждый раз надеясь, что молочная мама опять их пожалеет и опять подзовёт лёгким разрешающим взмахом ладони. В ожидании этого момента Лиса чутко замирала, чувствуя как заполошно и неровно колотится её сердечко, – словно у пойманной птицеловом птички… Но соседка звала, каждый раз звала! Мало того, Лиса не без ревности стала замечать, как необычно нежна и заботлива непонятная молочная мама с её малышом. «К чему бы это? Почему это?.. Зачем?..» – тревожили материнское сердце неосознанные страхи. Вспыхивавшую сухим порохом неприязнь Лиса благоразумно гасила, пытаясь не идти на поводу у смутных подозрений, стараясь оставаться спокойной и доброжелательной. Получалось не очень.
В те дни для неё многое было впервые, многому приходилось учиться с ноля. Тогда Лиса ещё не подозревала, что находится в самом начале большой и сложной дороги, именуемой жизненной школой. Что, ступив на неё, придётся меняться самой и менять своё отношение к обстоятельствам, к жизни. Она делала самые первые по-настоящему самостоятельные шаги и не знала, что, как правило, именно они определяет канву куда более серьёзных и значимых событий, и поэтому место, из которого они делаются, умные и прозорливые люди называют началом пути или перепутьем. Дело в том, что существование судьбы или Бога (кто во что верит) не отменяет такой категории как «свобода воли», и любое перепутье – не более чем свидетельство наличия этой свободы. Ну, а то, что от таких «свидетельств» порой кровь горлом, а из-за сломанных рёбер не вдохнуть – это дело житейское. Так сказать, издержки производства. Ничего лишнего.
За что боролись…
Вопрос с кормлением был решён, и дали о себе знать налившиеся до предела груди. Прежде голова была занята иным, и они, хотя и беспокоили, но не так активно. А тут… Приступы боли не позволяли порой двинуть рукой, просто пошевелиться. Пока боль можно было терпеть, Лиса не жаловалась, считая происходящее стыдным, но теперь, похоже, без посторонней помощи не обойтись. Надо признаваться, просить совета.
Собралась с духом, и призналась.
Соседки по палате заохали, вызвали медперсонал.
– Почему не сцеживалась?! – накинулись на неё медсёстры.
– Сцеживалась я… Честное слово, сцеживалась…
– И что?.. Не помогло?..
– Нет…
Медсёстры в замешательстве умолкли.
– А ты кого-нибудь покорми, – посоветовала одна из матерей. – Кто не такой капризный.
– Кого?
– И, правда… Некого… – тут же пошла на попятный советчица.
– Сами не знаем, куда молоко девать, – поддержали её другие женщины.
Ничего удивительного – каждой из них самой хотелось освободиться от не проходящей, распирающей изнутри тяжести…
– Не обижайся, девочка, такую грудь ни один ребёнок не возьмёт! – подытожила общее мнение одна из них.
– А пусть отказную попросит покормить… – предложил кто-то и осёкся.
В палате стало тихо. Часть женщин, словно по команде, принялась укладываться на койки, и всё больше лицом к стене. Остальные активно занялись какими-то внезапно обнаружившимися и, похоже, совершенно неотложными делами. Несколько соседок, переглянувшись, и вовсе вышли из палаты. Старшая медсестра проводила их ироничным взглядом и, обернувшись к Лисе, поинтересовалась:
– Будешь отказную кормить?
– Буду, – кивнула та.
Чтобы избавиться от выматывающей душу боли, она была готова на всё.
– Тогда идём!.. Но смотри – сама согласилась! – уже в коридоре предупредила медсестра. – Плохой ребёнок, порченный. Её никто два раза не кормит. После первого убегают, не хотят больше… – и, сморщив в неприкрытом отвращении лицо, доверительно зашептала. – Армянский ребёнок, злой… Три месяца здесь лежит, никто её не берёт. Мать родила и сбежала. От азербайджанца родила, но он – тоже отказался. Никто её не хочет. Никому не нужна. Садись, сейчас принесу.
Ноги у Лисы подкосились, и она бухнулась на лавку. Боль исчезла. Стало до жути, до безысходности страшно. Но медсестра уже протягивала ей ребёнка.
– Будет кусать, бей по щекам. Она ненасытная, всё время жрать хочет.
Глаза у маленькой девочки чёрные, точно смоль… Тёмные и глубокие. Её жуткий немигающий взгляд вынимал из Лисы душу, затягивая в свою бездонную глубину, словно в омут. Она вздрогнула и раздумала кормить эту ужасную армянскую брошенку, но малышка сама потянулась к ней и сходу впилась в приготовленную для неё грудь, захватив пространство чуть левее и намного больше соска. Крепко вцепившись дёснами в обнажённую плоть, она рычала и недовольно вертела головой, но уже ни на секунду не выпускала грудь, краснея от усилий, в безрезультатных попытках вытянуть хоть каплю молока. И смотрела, смотрела, смотрела… Пристально и пронзительно, будто пытаясь высосать из своей кормилицы не молоко, а сердце. Всеми брошенная кроха боролась за жизнь. В конце концов, она попала губами на сосок, и молоко хлынуло. Девочка, коротко кашлянув, быстро сглотнула и остервенело засосала. Грудь сдувалась, будто поколотый воздушный шарик, и вскоре пришло время браться за другую. Эта кроха словно знала, что есть вторая… Она знала всё. От натуги у брошенки вспотел лоб, и Лисе захотелось, чтобы кто-нибудь убрал этот жуткий пот. Сама промакнуть его она не решалась, чувствуя, что боится эту девочку, как никого ещё. Немного привыкнув к одуряющему страху, мешавшему трезво воспринимать происходящее, Лиса попыталась сосредоточиться на своих ощущениях. Ведь это у неё впервые: впервые в жизни она кормит ребёнка. Причём, не своего ребёнка – чужого…
Почувствовать нечто особенное, к её стыду, не получилось. Лиса не ощутила ничего, кроме прежнего всепроникающего страха, пропитавшего, как ей казалось, даже застиранную до пугающей ветхости больничную одежду.
Девочка уже не торопилась – наверное, насытилась. Но, тем не менее, не отпускала, внимательно наблюдая за своей нежданной спасительницей. Беззубые дёсны всё сильнее и сильнее оттягивали кожу, причиняя нешуточную боль. Казалось, ещё секунда, и она оставит свою кормилицу без соска. Поведение грудной девочки ошарашивало и пугало, вызывая паническое желание поскорее избавиться от этой напасти, забыть её как кошмарный сон. Никому не нужная армянская брошенка избавила Лису от физической боли, но доставила новые, ещё более невыносимые страдания – душевные. Лисе было страшно, но она терпела, заворожённая, затянутая в воронку не по-детски пристального взгляда. Сидела, замерев и боясь пошевелиться. В голове крутилась одна и та же не дававшая покоя мысль: «От душевной боли обезболивающего не бывает… От душевной боли обезболивающего не бывает… От душевной боли… не бывает…»
Медсестра, подошедшая забрать брошенку, сразу всё поняла. Она сноровисто ухватила не отпускавшую Лису девочку за щёчки, потянула их в разные стороны, и та тут же разжала дёсны.
Вызволенная грудь саднила, словно её только что вынули из капкана.
– Я же говорила – злой ребёнок. Шайтан! Иди, да, к себе, не сиди тут…
В палате Лису встретили с холодным любопытством.
– Кормила?
– Да.
– Ещё будешь?
– Нет, – отвернувшись от всех, она улеглась лицом к стене и тут же провалилась в вымороченный, не приносящий успокоения и отдыха тревожный сон.
В этот раз ей ничего не снилось.
Утро принесло очередную неприятность: молочную маму готовили к выписке. Она что-то долго втолковывала полусонной переводчице, раз за разом повторяя одно и то же и периодически показывая подбородком в сторону Лисы, испуганно застывшей с ребёнком на руках. Переводчица кивала в ответ растерянно и с явной неохотой. Затем молочная мама в последний раз покормила своего «Михайчика», торопливо поцеловала его в пухлую щёчку, шепнула что-то в розовое ушко, легонько дунула на выбившийся из-под пелёнки светлый завиток и передала насытившегося и довольного Сашку растерявшейся матери.
И что же им теперь делать?..
Лиса была в смятении.
– В конце концов, не она, а я – твоя мать! Будешь есть, как миленький! – строго сказала она сыну во время следующего кормления и решительно придвинула его к груди.
Сашка по-прежнему воротил нос, но уже не столь категорично. Это придало Лисе уверенности, и она удвоила усилия. Сын не поддавался. Бороться с ним на глазах у всей палаты было стыдно и неприятно, но кому, как не матери знать, что для её ребёнка лучше? И, потом, если бы он вообще не пробовал грудь, был искусственником, тогда другое дело!
«Ни за что не отстану!» – решила Лиса.
В этот момент, на их общее с маленьким Сашкой счастье, в палату заглянула старенькая медсестра. Та самая, что не так давно стыдила Лису за самоуправство и даже обозвала её «воровкой». С пару минут она наблюдала за мытарствами молодой мамы и капризами не поддающегося ей строптивого ребёнка, затем укоризненно покачала головой и решительно шагнула к уже, было, отчаявшейся Лисе. Ловко зажав её сосок между пальцами, она умело вложила его малышу в рот, а тот, вдруг засосал, враз забыв о своих непонятных капризах. Лиса чуть не задохнулась от прилива самых противоречивых чувств: удивления, восхищения, восторга, – от всепоглощающего ощущения свалившегося на неё счастья. В её маленьком мирке наступило согласие. Раз за разом она старательно кивала своей спасительнице, но, в ответ на её советы и уточняющие вопросы, лишь нечленораздельно мычала, не в силах справиться с дрожащим подбородком и неподдающимися укрощению слезами благодарности. В конце концов, Лиса сдёрнула с кроватной спинки висевшее на ней полотенце и спрятала в его отдающих хлоркой складках сначала свой предательски покрасневший нос, а затем и глаза.
