"Побывать бы там, в городе… Посмотреть бы на все эти места, — думает бывший КНЯЗЬ. — Только где! Разве можно!.. Горит все, весь город, не пробраться будет… Да, пожалуй, и проберешься, так не легче: все, небось, сгорело, и мест знакомых не узнаешь".
А хорошо бы в последний раз взглянуть на места, когда-то родные!..
Чувствует Бахметов, как что-то щемит его сердце давно забытою болью, и снова он тяжело вздохнул всею грудью. Давлет-Гирей услышал эти тяжелые вздохи своего мудрого советника.
— Что так тяжко вздыхаешь, Алей? Москву, что ли, жаль? Ведь когда-то ты здесь жил, — спросил Бахметова хан, зорко смотря на его лицо.
— Нет, не Москву каль… Что мне в ней? — отвечал застигнутый врасплох, но не потерявшийся мурза Алей-Бахмет. — Нет, не о ней я вздыхаю… Я жалею, что в город пройти нельзя, что все сокровища гяуров даром пропадают в огне.
— Да, жаль… Но что ж! Зато мы отняли у царя лучшее сокровище — Москву!
— Я… я хочу попытаться пройти туда!
— В уме ли ты, Алей? — воскликнул пораженный хан.
— Что же? Разве уж это совсем невозможно?… Я попробую… если, конечно, ты позволишь.
— Я не могу ничего запретить моему Алею, но прошу тебя, не делай этого.
— Почему?
— Мне жаль тебя: ты погибнешь! Ты посмотри: разве можно пройти через это море огня?
— Я буду осторожен… Так, прощай, хан! Иду, только товарищей надо подыскать…
— Хоть бы ты не нашел их! Да вряд ли и найдешь. Это остановит тебя.
— Тогда я один пойду!
— Ну, делай, как знаешь! Да хранит тебя Аллах! Бахметов отправился на поиски охотников сопутствовать ему.
Вопреки ожиданиям хана, смельчаков, мало заботящихся о своих головах, нашлось изрядное количество, и Бахметов, недолго раздумывая, спустился с ними с возвышенности и пошел к городу.
Сперва татарскому отряду, с мурзой Алеем во главе, не встречалось особенных затруднений подвигаться вперед: сухие деревянные дома, с которых пошло начало пожара, большею частью успели уже сгореть дотла и представляли из себя груду дымившихся, полуистлевших балок и углей, начинающих покрываться тонким беловатым налетом золы.
Повсюду на пути лежали обгорелые трупы. Тут женщина, почти превратившаяся в уголь, лежала со скрещенными на груди руками, которыми прижимала к груди такой же черный уголь, как и ока, — свое дитя, там раскинулся на земле, словно улегся спать после веселого пира, молодец — огонь мало его тронул: обгорели только ноги, вероятно, он погиб более от дыма, чем от пламени; вон группа обгоревших остовов — знать погибла целая семья. Чем дальше, тем трупы становятся многочисленнее, и препятствия растут больше и больше.
Уже татарам приходится идти между двух сплошных огненных стен. Жар до того силен, что татары стараются закрыть свои лица, кожа которых начала трескаться.
Дышать почти нечем: дым перемешался со смрадом горящего человеческого мяса и отравил воздух.
Многие из сопутников бывшего князя, менее отважные и решительные, чем он, отказываются продолжать путь далее. С мурзой Алеем остается не более десятка человек.
Навстречу татарам несутся толпы испуганного, обезумевшего люда. Некоторые, увидя перед собою отряд врагов, в страхе шарахаются в сторону и опять продолжают свой бег, повинуясь лишь одному бессознательному влечению убежать как можно дальше от ужасного пожарища; другие смотрят, выпуча глаза, на татар и лезут прямо на них, очевидно ничего не сознавая, ничего не чувствуя, кроме подавляющего ужаса.
Татары не трогали бегущих, и, напрягая все усилия, пробирались сквозь толпы, заботясь лишь о том, как бы им не разделиться, не затеряться в этом многолюдстве.
Несмотря на то, что пожар все изменил, бывший князь узнавал прежде столь знакомые ему улицы. Воспоминания теснились в его голове, и он шел, значительно опередив своих сопутников.
Погруженный в размышления, всецело занятый новым ощущением, которое недавно появилось и овладело его думой, он инстинктивно направлялся к той части города, где стоял дом Темкиных.
Путники его изнемогали от жара, задыхались от дыма, а он, словно ничего не чувствуя, быстро проходил одну за другой горящие улицы Москвы.
Постепенно татары, шедшие за ним, стали отставать и понемногу затерялись в толпе; Алей не замечал этого — он вглядывался туда, где за клубами дыма должен был находиться сад Василия Ивановича.
"Нашел! Вот он!" — радостно подумал отступник, когда, пробравшись еще сквозь один объятый огнем переулок, он увидел искомый сад — частокол, который некогда окружал сад, исчез, и на месте его торчали только обгорелые головни. Алей перешагнул через них. Деревья-великаны стояли совсем почти обнаженными от той молодой зелени, которая покрывала их часа два тому назад; лишь кое-где виднелись на них листья, свернувшиеся от жара в сухие трубочки.
Чем-то мрачным и зловещим веяло на князя от этого полуистребленного огнем сада, и казалось ему, что ветви дерев грозно машут над его головой, словно в бешенстве на то, что к ним приближается виновник их гибели.
Как не похоже это на прежнее! Бывало, входил сюда молодой князь, веселый, полный ожидания горячих ласк души-девицы, и листья приветливо шептали над ним, словно говоря: иди! спеши! Она давно уже ждет тебя на заветной скамье. И князь, трепещущий от счастья, ускорял шаг.
Тяжело вздохнул отступник и, подняв опущенную голову, взглянул на то место, где находился дом. Он был еще цел, но уже весь охвачен огнем.
Князь подошел ближе и остановился, смотря, как с треском и шипением догорало строение.
Иногда порыв ветра раздувал пламя, столб его с завыванием поднимался еще выше, чем прежде, и на князя сыпались целые снопы искр.
Вдруг до слуха князя долетел отчаянный женский вопль:
— Спасите! Спасите! Не меня, так детей!
Верно, был дик этот крик, если он не смешался с шумом, не был заглушён им и дошел до ушей мурзы Алея.
Почему же так вздрогнул отступник? Почему лицо его вдруг так побледнело, и дрожь потрясла его тело?
В этом вопле отступник узнал некогда дорогой ему голос: это кричала Марья Васильевна.
Взволновал этот крик жестокую и холодную душу мурзы Алея Бахмета. Он забыл о своем вероотступничестве, о татарском наряде и титуле мурзы. Он сознавал только одно, что там, наверху, в объятом пламенем тереме, гибнет "она", и, не задумываясь, ни о чем не размышляя, кинулся к ней на помощь.
"Как пройти? Как проникнуть в терем?" — думал бывший князь и метался вокруг пожарища.
— О, Аллах! О, Бог христианский! Благодарю тебя! — вдруг вскрикнул он.
Перед ним, невдалеке от дома, лежали две лестницы: одна длинная, другая много короче.
Взять первую и приставить к стене, было делом одной минуты. О, радость! лестница почти достигала до окна.
Мурза Алей, цепляясь, как обезьяна, полз наверх.
В своем крике Марья Васильевна, казалось, вылила последние силы. Теперь она стояла, еле держась на ногах. Дым кружил ей голову. Дети уже были без памяти. Она, обняв детей и закрыв их лицо краем своей одежды, поддерживала их слабой рукой, чтобы они не упали в пламя, а другой старалась как-нибудь защитить от жара свое лицо и, главное, глаза, на которые жар оказывал свое ужасное действие.
Пламя было уже совсем близко. Одежда Марьи Васильевны тлелась все сильнее… Вдруг в это время несчастная женщина услышала шорох за окном. Собрав силы, она взглянула в него: наверх поднимался какой-то человек. "Спасемся!" — радостная мысль мелькает в ее голове. — О Боже, благодарю Тебя! — шепчет Мария Васильевна и вглядывается в поднимающегося.
Крик ужаса исторгается из ее груди: к ним лезет татарин, она ясно различила его тюбетейку.
"О Боже! Смерть и там, и тут! Лучше уж тут умереть, чем попасться в руки басурмана. О Боже, Боже!" — в отчаянии проносится в ее голове.
А татарин между тем уже совсем близко. Голова его появилась в окне. Обезумевшая от ужаса боярыня не узнает в этом татарине Андрея Михайловича и в ужасе пятится от окна.
— Давай детей! — говорит мурза Алей глухим от волнения голосом.
Марья Васильевна смотрит на него расширившимися от страха глазами и крепче прижимает детей к своей груди. Ее не удивляет даже то, что слова эти были сказаны на чистом русском языке.
— Давай же их! — повторяет свою просьбу Алей. — Давай скорее! Лестница уже загорелась: сгорит она — спасенья нет! О, спеши же, ради Бога!
Марья Васильевна остается по-прежнему безучастной к его словам.
Тогда бывший князь вспомнил о своем татарском наряде и понял причину страха боярыни.
— Марья! — тихо говорит он, с упреком глядя на нее. — Неужели ты не узнаешь меня!
Эти слова, произнесенные знакомым голосом, заставили встрепенуться Марью Васильевну.
— Боже! Андрей! Ты ли это? — в недоумении прошептала она.
