Ознакомительная версия.
Она стукнула стаканом о стакан Кати. Обе женщины поднесли водку к губам, выпили: Машка – весь стакан залпом, Катя – пригубив немного, отставив, зажмурившись, ища, чего бы схватить со стола на закуску. Машка сама, бесцеремонно, взяла ломоть жирного чира и всунула Кате в обожженный водкой рот.
– Ну как?.. Забрало?.. То-то же, знай сибирскую усладу… Эх, замуж бы тебе, Катерина, не за сапога-атамана, не за винтовку со штыком, а за барина, за сибирского заводчика… или золотопромышленника… как сыр в масле каталась бы…
– У меня отец золотопромышленник… был, – тихо сказала Катя. – Сейчас не знаю, кто он, где он… Недавно письмо из Питера присылал… Еще – из Питера… Может, сейчас уже в Париже где-нибудь… в Лондоне… – Она опустила голову. – Если… жив…
– А его золотишко, что, все, высыпалось из драг, да?.. Большевики, дряни, прибрали?.. ну да, экспроприация экспроприаторов, мать твою… – Машка быстро опьянела и уже не стеснялась в выражениях. – Ишь ты, так вот кто ты, оказывается!.. а я-то тебя за гимназисточку держала… А ты – барское отродье… из сливок ты, значит, мать, из голубых кровей…
– Какие голубые, что мелешь, мы все русские люди…
– Все?! – крикнула Машка, и глаза ее, чуть выкаченные из орбит, налились бешеной краснотой. – Все, да не все! Мы тоже, русские люди, перегрызаем друг дружке глотку! Видишь, как оно все обернулось! Красные ведь тоже русские! И белые – русские! И Унгерн, пес, крещеный, русский вроде, Роман Фе-о-одорович, сука… а цин-ваном заделался, по-монгольски бает и пишет, перед Буддой распинается в дацанах! Русские люди! Поищи щас русских – за что они?! За что они поднимутся, я тебя спрашиваю?! За Россию?! Или за свой живот драгоценный?! За брюхо свое?!
Машка рассерженно плеснула еще себе в стакан водки, опрокинула, как кучер-конюх, заела, смачно чавкая, пучком черемши. Катя тоже осмелела, сначала отхлебнула из стакана, потом, прижмурившись, вылила его себе в глотку весь, сразу. Машка протянула ей черемшу, Катя жадно схватила ее, затолкала в рот, и тут в юрту вошел Семенов.
На нем лица не было. Было понятно – что-то стряслось.
– Что это вы тут творите, бабы? – грубо, хрипло кинул он, встряхивая Катю за плечи. – Пьянствуете? Ну, ну, хорошенькое дельце!
– И ты выпей с нами, касатик наш, – заворковала Машка, пьяно, распутно прижимаясь к нему, стараясь теснее притиснуть к нему вываливающуюся из кофточки полную грудь. – Ты ведь наш господин, Тришенька, ты ведь наш…
– Заткнись! – дико крикнул Семенов и с силой оттолкнул Машку от себя.
– А не затыкал мне рот, когда спал со мной?! Здесь, в этой юрте?! Чтобы солдаты не слыхали, как ты хрипишь и орешь, как я ору под тобой?! Выпей, иначе поссорюсь с тобой!
– Ну, давай. – Он тяжело повел вбок глазами. Расстегнул воротник гимнастерки. – Наливай, коли так…
Он не смотрел на Катю. Катя ощупала плечи: ух, наставил синяков, медведь, своими лапищами. Машка ловко опять разлила водку – будто из-под юбки, как цыганка, вытащила третий стакан, словно, колдунья, ждала атамана, припасла загодя. Они подняли стаканы, сдвинули; выпили. Катя снова выпила все до дна. Перед ней закрутились слепящие, синие и золотые круги и кольца. Красный звон зазвенел в голове, будто звонили сто церквей разом, как на Пасху. Ее понесло.
– За что пили-то?! – крикнула она звонко, вроде Машки. – За победу монгольского знамени, что ли?! Этого… белого, на котором красной краской пишут этот чертов иероглиф?! Двадцать седьмое имя Чингисхана?!
Семенов утер усы. На Катю по-прежнему не глядел. Изронил холодно:
– За победу великой России, дура.
Взял из миски ломоть вяленой баранины, стал жевать, чмокая.
Он впервые в жизни назвал ее дурой.
Красный звон в голове. Красная метель. Сыплет, вьется красный снег.
Красный снег – это страшный снег. Он, оказывается, сыплет с небес только здесь, в Азии. И больше нигде. Воют красные собаки; волки разевают красные пасти, скалят красные зубы.
– За великую Россию?! – Она встала, пошатываясь. Судорожно сцепила стакан в побелевших пальцах. – Ха, ха, за великую!.. Россию… – Икнула. – А где она, великая Россия?! Где?!.. Ее на карте – нет! Ее на земле – нет! Ее нигде – нет! Мы думаем, что она есть! А ее уже, Трифон, слышишь?!.. нет, нет, нет… не-е-ет!
Все трое молчали. Слушали Катин пьяный крик. Машка выбросила вперед руку со стаканом. Граненый маленький стакан снова был полон. Гулять так гулять, черт побери, откуда же у нее водка?.. ведь они же втроем уже успели выпить эту, принесенную Машкой бутылку…
– И ты! Ты, Трифон! За что ты борешься?! Я не понимаю! И… не хочу… слышишь?!.. не хо-чу по-ни-мать!.. – Катя поймала ртом воздух. – Эти твои жестокости! Эта ваша чертова дисциплина в войске! Ваши экзекуции… казни… плетки за то, что солдат сбил лошади спину… за то, что он в палатке выпьет сам, один, немного, на помин души!.. Вы!.. вы обречены. Вы… да, да, слушай, не отворачивайся… вы все обречены! Вы все погибнете! В пустыне! В сибирской тайге! В болотах утонете! Китайцы забросают вас горящими палками! Англичане… вас танками раздавят! Так, как это сделали они там, под Верденом!.. А вы все еще ничего не понимаете! Вы, вы вознамерились завоевать весь мир… а России что, Царя-батюшку вернуть?! Вернете! Кого… вы… вернете?! Михаила расстреляли… Владимир Кириллович в изгнании… все рассыпались по свету, как зерна… но мертвые зерна, гнилые, они уже не прорастут… и кого же вы думаете посадить на трон?! Сипайлова?! Бурдуковского?! Чтоб карал, умел казнить, не миловать, да?! Или… или… тебя?!
Ее речь становилась все более бессвязной. Она плеснула недопитой водкой из стакана в лицо Семенову, едва он сделал движение – приблизиться к ней, остановить ее. Семенов вытер лицо, рот ладонью. Его глаза потемнели. Машка хорошо знала, когда у него темнели глаза. «Сейчас начнется», – шепнула она себе под нос, и глаза ее метали искры, разгорались нехорошим, сладострастным светом скандала.
– Белое Движение обречено! – выкрикнула Катя истерически и захохотала, будто зарыдала. Ее потные пряди, потемневшие, влажные, вьющиеся, как дикий виноград, прилипли к щекам. – И сами вы обречены! И ваш Унгерн обречен! Он играет в Ригден Джапо! В Будду Майдари! В черт знает кого! А вы все… подыгрываете ему! Брякаете на цимбалах! На дудках, на жалейках дудите!.. Ты… Тришка… ты тоже пьешь кровь… ты пьешь кровь, как они все…
Семенов рванулся к ней. Схватил ее за тонкие запястья, чуть не сломав их.
– Каточек, Катя… тихо… утихомирься… будет…
Она вырывалась. Она извернулась и ожгла его ненавидящим взглядом пьяных, почернелых, как от белладонны, расширенных глаз.
– Пусти! Ты… делаешь мне больно! Ты не имеешь… пр-рава…
Она покатилась вбок, стала заваливаться, падать на плашки стола, уставленные Машкиными яствами. На пол юрты со звоном упала миска с черемшой. Сок разлился, в нос ударил чесночный запах. Семенов подхватил ее под мышки, она снова оттолкнула его, уперлась обеими руками ему в грудь. На миг ему показалось – она сейчас плюнет ему в лицо. Откровенная ненависть светилась в ее широких, как у кошки, зрачках.
– Провались! Ты! Атаман! Быков тебе расстреливать! С собаками сражаться!
Машка восхищенно захлопала в ладоши. Пьяно заорала:
– Катька! Бра-а-аво-о-о-о! Би-и-и-ис! Еще раз на сцену-у-у! Канкан! Там, пара-пара-пам-пам!..
– Уйди! – крикнула Катя и ударила Семенова кулаком в грудь. – Я… не желаю, чтобы ты… прикасался ко мне!.. ты…
Семенов не дослушал. Он размахнулся и влепил жене пощечину, от которой она покачнулась, не удержалась на ногах, повалилась на бок, и, хоть Машка попыталась придержать ее, подхватить, – все-таки упала. Она лежала на разбросанных по полу и по кровати верблюжьих и овечьих шкурах и молчала. Потом жалобно, жалко застонала.
– М-м-м… Ты… ты сделал мне… больно…
Семенов стоял весь белый.
– Ссора ссоре рознь, голубочек ты мой сизый, – пьяно пропела Машка, нетвердой рукой держа за горлышко, как мертвого лебедя, бутылку водки, – и откуда только она их добывала?.. похоже, это была уже третья… – помнишь, как ты меня охаживал, когда я не по-твоему сделала, а?.. баба должна быть под мужиком, лежать под ним и не дергаться… а кто задергается, тому… ух, ну тому и туго придется!.. ты ее, грешную, только батогами перед всей дивизией не лупи, а?..
Семенов дышал тяжело. Свечка коптила, догорала. Из углов юрты надвигались жуткие тени, духи убитых мангысов летали вокруг, взывали о мести. Сильно, чесночно пахло черемшой. Машка пьяно, сбивчиво пробормотала:
– Ты только не убивай ее, Тришка… а?.. Слышишь?.. ну не любит она тебя, не любит, понял?..
Семенов слушал, как что-то сухо, мерно стучит – будто поблизости сухо гремят вытащенными из могилы костями святых мощей. Через миг-другой он понял, что это стучит о ребра его сердце.
Сон – благое дело. Пьяный проспится, есть пословица, дурак – никогда.
Они все наконец-то уснули. Семенов – одетый – на шкурах на полу. Машка, как сидела, так и задремала – на стуле, свесив кудлатую голову на грудь, уже целиком, бесстыдно обнажившуюся под расстегнутой кофтенкой. Катя, преодолевая позывы к рвоте, с тяжелой и гудящей головой, еле доползла до постели, да так и не сумела взобраться на нее – положила голову на подушки и так, стоя перед постелью на коленях, благо она была низкая, невысоко над полом, сооруженная из ватных матрацев и звериных шкур, уснула. Со стороны казалось – она молится Будде, простирается перед ним на холодном полу дацана.
Ознакомительная версия.
