— Знайте же, — отвечал великий князь, — вечевой колокол ваш замолкнет навеки, и будет одна власть судная государева. Я буду иметь здесь волости и села, но, склонясь на мольбы народа, обещаю не выводить людей из Новгорода, не вступаться в отчины бояр и еще кое-что оставить по старине.
Феофил опять вышел из ставки и еще потребовал времени на размышление.
Ему дали срок, но заявили, что это в последний раз.
Сама Марфа соглашалась на сдачу города, с условием, чтобы суд оставался по-старине. Это условие служило ей безопасностью, но, узнав непреклонность великого князя, снова стала восстановлять против него народ. Голос ее, впрочем, потерял большую часть своей силы ввиду вражды ее с Чурчилою, боготворимым народом, который называл его кормильцем Новгорода, так как он не раз отбивал у москвитян обозы с провиантом.
Он теперь с своими товарищами дозорил осаждавших и делал нечаянные вылазки на них.
Свадьба его с Настасьей Фоминишной была отложена по случаю поста, который уже оканчивался.
Прошло несколько дней.
На вече собралось множество народа.
Ожидали возвращения Феофила, который, по окончании данного ему срока, отправился к Иоанну предъявить ему предложенные Новгородом условия.
Наконец Феофил возвратился.
Твердою поступью вошел он на вече, но вид его был смущен. В изнеможении опустился он на лавку и некоторое время молчал. Все вопросительно глядели на него с томительным ожиданием. Наконец он заговорил:
— Иоанн не соглашается ни на что. Дал слово не выводить новгородцев в Низовскую землю, не судить их в Москве, не звать туда на службу, но когда я потребовал от него клятвы и присяги с крестным целованием, он отшвырнул ваши грамоты и сказал: «Государь не присягает», и сам отошел в сторону. Я просил бояр, чтобы они присягнули за него, но они не соглашались. Даже «опасных грамот» не дал мне великий князь, сказав: «Переговоры кончены». Теперь я окончил походы свои, делайте, что внушат вам благие мысли ваши.
Феофил умолк.
Любовь к старинной вольности последний раз наполнила сердца новгородцев. Они думали, что Иоанн хочет обмануть их, а потому и не дал клятвы. Бояре, посадники более всего трепетали за свои отчины.
— Требуем битвы, умрем за вольность и святую Софию! — крикнули тысячи голосов.
Взрыв их смелости продолжался, впрочем, недолго.
Ежедневно множество всякого чина людей уходили из Новгорода и передавались москвитянам. Наконец и сам Василий Шуйский-Гребенка, всегда верный, ревностный заступник новгородской свободы, сложил с себя чин воеводы и вступил на службу к Иоанну, принявшему его радушно и милостиво.
Несколько дней продолжалось еще смятение в Новгороде, но слабое, не поддерживаемое никем.
Марфа боялась выходить на вече, так как народ достаточно оценил ее, и не раз уже увесистые камни жужжали над ее головой и ударялись в ее роскошные пошевни.
Она сидела дома, близкая к мысли о самоубийстве.
Наконец снова Феофил предстал пред лицо великого князя и смиренно спросил:
— Чем пожалуешь нас, государь?
— Своего слова не переменяю, что обещал, то исполню! — ответил Иоанн.
Феофил от имени Новгорода предложил ему Луки Великие и Ржеву Пустую, но великий князь не взял.
— Избери же, государь, что сам пожелаешь, мы полагаемся во всем на Бога и на тебя.
Иоанн взял несколько обеж или тягол.
Феофил начал упрашивать его снять осаду.
— Мы терпим смертную истому голодную! — говорил он.
Великий князь велел боярам прежде условиться о дани и потребовал список новгородских волостей.
Новгородцы с своей стороны просили, чтобы он не посылал к ним писцов для проверки, называя их хапунами, а верил бы совести новгородской.
Иоанн обещал, но взамен потребовал, чтобы они очистили двор Ярославлев и взяли бы с народа присягу в верности ему, Иоанну.
Переговоры продолжались шесть дней.
Упрямые новгородцы и после этого не вдруг согласились отворить ворота, так что Иоанну пришлось снова пустить в дело огнеметы.
Наступил праздник Рождества Христова. Уныло, не по-праздничному, звучали новгородские колокола. Начались святки. Всем было не до веселья, только в доме посадника Фомы шли своим чередом предсвадебные пиры, и каждый вечер свадебные поезда Чурчилы с гиком и гамом останавливались у тесового крыльца.
Чурчило был на седьмом небе и готов был, казалось, обнять весь мир.
Однажды, под вечер, Димитрий, шедший к Чурчиле, столкнулся с ним у его ворот.
Последний был одет по-дорожному, с надвинутою шапкою и суковатою палкою в руках.
— Это ты, Чурчило? — сказал Димитрий. — Куда это?.. На богомолье, что ли, к соловецким отправляешься?
— Как-то зазорно сказать тебе правду-матку, а надобно сознаться, — отвечал Чурчило. — Я иду не близко, к тому кудеснику, который нанялся быть у нас на свадьбе. Он говорил мне, что у него есть старший брат, который может показать мне всю мою судьбу как на ладони, а мне давно хочется узнать ее.
— Чуден ты! — улыбнулся Димитрий. — Люди гадают, сидя на беде, да в несчастье кругом по горло, а ты выплелся из того и другого. О чем тебе-то гадать приспичило?
— Мало ли дум в голове? Слышишь ли, как гудит выстрел в ущелье, ведь он на чью-нибудь жизнь послан?.. Новгород должен пасть. Если мы решимся умереть за него, на кого покинем женщин и детей? Эта мысль гложет мое сердце.
— Но не опасно ли идти одному в неизвестное тебе место, к незнакомым людям? Может, они замышляют какие-нибудь ковы против тебя?
— Я не зову тебя с собой! — надменно произнес Чурчило и пошел своей дорогой.
— Постой, дай еще словцо вымолвить! — остановил его Димитрий. — Что-то сердце мое вещует не к добру. Послушайся совета брата своего названного, останься, или — я пойду с тобой.
— Нет, не мешай мне; со мной меч. Так велено, чтобы я был один и без креста, — сказал Чурчило и был уже далеко от него.
Чурчило шел к незабытому, может быть, читателем пустырю за Московской заставой, к той избушке, у которой, перед отходом в Ливонию, прощался Павел с Семеном.
Последний жил еще в ней и он-то и пригласил Чурчилу погадать о его судьбе.
Тусклый месяц как бы нехотя проглядывал сквозь тонкие облака. Выстрелы с этой стороны слышались громче и отдавались звучным эхо, можно было даже различать шум голосов сражающихся.
Чурчило смело шел далее, миновал луговину, прошел лес.
Перед ним уже виднелась изба, казавшаяся черною кучею на отливе белого снега. Сквозь щели этого полуразрушенного жилища виднелся мигающий огонек.
Чурчило подошел ближе. Кругом все было тихо, только за избушкой, показалось ему, что кто-то роет землю.
«Уж не мне ли готовят могилу»? — мелькнуло в его голове.
Его внимание привлекло открытое окно: вместо болта мотались у ставня кости человеческих рук.
Он поглядел в окно.
В переднем углу, где обыкновенно у всех христиан висит лик какого-нибудь святого, что-то было завешано белым полотенцем, запачканным кровью.
«Что бы ни было, что бы ни случилось со мной, — подумал Чурчило, — а надобно же войти в избушку».
И лишь только хотел он схватиться за скобку двери, она сама распахнулась перед ним с жалобным визгом ржавых железных петель.
Послышался стон, как бы от лопнувшей струны или от завывания тетивы после спущенной стрелы; огонь в избушке, вспыхнув, погас.
Кругом сделалось непроглядно темно, но Чурчило, обнажив меч и ощупав им перед собою, двинулся дальше. Вдруг что-то, фыркнув под его ногами, бросилось к нему на грудь, устремив на него зеленоватые, блестящие глаза.
Чурчило ткнул его острием меча; животное изъяло пронзительный, отвратительный звук и исчезло с хрипением.
В этот же момент около него раздался дикий хохот и чья-то холодная, как лед, рука обвилась вокруг его шеи, как бы стараясь задушить его.
Чурчило, оторопев было сначала, вскоре оправился, схватил руку своею так сильно, что она хрустнула и отпала, как бы оторванная. Почувствовав затем кого-то около себя, он с силой отпихнул его, и было слышно, как неизвестное существо ударилось об угол избушки и что-то посыпалось из-за стены.
— Слава храброму Чурчиле! — раздался голос. — Ты выдержал испытание, рассеял силу вражескую, теперь тебе опасаться нечего — ты гость мой!
В избушке снова заблистал огонек.
У ее порога стоял старик с льняной бородой и такими же волосами, падавшими на лицо.
— Садись же, дорогой гость! Я давно знаю тебя и давно ожидал к себе. Выпей-ка моего составца: он с дорожки укрепит тебя, — заговорил старик, подавая Чурчиле какую-то влагу в человеческом черепе и вперив в него свои быстрые, насмешливые глаза.
— Да это кровь! — отвечал Чурчила, рассмотрев поданное питье и отстранил от себя.
