Согласившись с ним, Федерстон замечает:
— Главное, чтобы у него был огонь и что-нибудь съестное в котле. Разве они не обязаны делиться с путниками?
Огонь действительно имеется, хоть и еле тлеющий в огромном каменном очаге. Есть и висящий на треножнике котелок, в который, что-то помешивая, заглядывает старый монах. Форейтора кладут на письменный стол, прекрасный образчик изысканной мебели, который некогда, как думается пастору, мог принадлежать аббату.
— Он умер? — спрашивает миссис Федерстон.
— Жив, — отвечает его преподобие, — но признаки жизни слишком слабы.
Дайер смеется, громко и невесело.
— Может, сударь, вы осмотрите его? — просит пастор. — Если, конечно, у вас на это есть силы.
Дайер подходит к столу, быстро смотрит на раненого, берет зеленый саквояж, вытаскивает связку бинтов и швыряет пастору.
— Кажется, вам нравится принимать в нем участие.
Пастор, сознавая, что всеобщее внимание обращено на него, перевязывает форейтору руку. Он уже затягивает узел, когда вдруг форейтор издает душераздирающий крик, приподнимается и хлопается в обморок, сильно ударившись о стол головой. Пастор отступает, как убийца на театральной сцене. Все, кроме Дайера, глядят на растянувшегося на столе человека.
— А теперь он умер? — спрашивает миссис Федерстон.
Позже, перенеся форейтора на лежанку из соломы в углу комнаты, они едят из прокопченного до черноты котелка монаха. Что-то вроде каши с добавленным для запаха свиным жиром. Пьют козье молоко из общей миски. Старый монах в залатанной и полинялой рясе бенедиктинца и тяжелым деревянным распятием на шее наблюдает за ними с неизменной спокойной улыбкой. С ним живет мальчик, толстый, лет четырнадцати или пятнадцати, с откровенным лицом идиота.
Полиглот Абу пытается втянуть их в разговор. Когда языки не помогают, он переходит к жестам и рисует на ладони географические карты. Монах дружелюбно кивает, бормочет дюжину слов на каком-то неизвестном наречии, потом указывает на мальчика и, усмехаясь, произносит: «Понко».
— Понко?
— Понко.
Мальчик пускает слюни, болтает языком и, тоже тыча себе в грудь, подтверждает:
— Понко, Понко.
Мистер Федерстон отрыгивает, а его жена спрашивает:
— Неужели здесь нет кроватей?
Абу кладет свою голову на ладони: так дети изображают спящего. Монах что-то говорит Понко. Тот выходит. Путешественники тоскливо глядят на горящие в очаге шишки. Время от времени снежные хлопья залетают в трубу и шипят на тлеющих углях. Джеймс Дайер, дотронувшись до головы, обращается к миссис Федерстон:
— Не найдется ли у вас зеркала, мадам?
Зеркало находится, но не у миссис Федерстон, а у месье Абу. Дорожное зеркальце в футляре из змеиной кожи. Дайер вынимает из зеленого саквояжа подсвечник, к которому приделана изогнутая серебряная пластина, тщательно отполированная. В подсвечнике небольшой огарок, который он зажигает от ламп монаха. Порывшись еще, извлекает иголку с ниткой. Продев нитку в иголку, говорит:
— Я буду вам весьма обязан, месье, если вы подержите подсвечник так, чтобы свет отражался от этой пластины. А также и от зеркала, дабы я видел, что делаю.
— А что вы собираетесь делать? — спрашивает миссис Федерстон.
Дайер смотрит на нее:
— Это, мадам, по-моему, очевидно.
И он начинает зашивать себе голову, соединяя разорванные края раны с такой быстротой и невозмутимостью, словно, как позже пастор напишет в письме к леди Хэллам, зашивает лишь отражение в зеркале. Все, за исключением старого монаха, наблюдающего за Дайером с таким видом, будто он давно ожидал от него подобного фокуса, потрясены.
— Браво! — восклицает месье Абу.
— Удивительно, — говорит пастор.
— Пожалуй, — признается мистер Федерстон, — я бы не смог перенести это с такою легкостию.
Дайер не обращает на них внимания. Возвращается Понко. Монах встает со своего табурета, берет скрюченными пальцами одну из ламп и ведет путешественников в их комнаты, бывшие кельи братьев. Пастор остается сидеть с Понко и форейтором. Вскоре монах возвращается, шаркая, подходит к своему табурету, садится. Он сух, как старое дерево. Пастор ему улыбается, и они кивают друг другу. Потом, сложив на столе руки, пастор кладет на них голову и засыпает. Последнее, что видится ему в полусне, это как Джеймс Дайер протыкает изогнутой иголкой собственную плоть. Собственную плоть!
Удивительно.
Когда наутро они вновь собираются вместе, не особенно хорошо выспавшиеся на холодных и убогих соломенных постелях, встает вопрос о том, как быть дальше. Джеймс Дайер настаивает на продолжении пути. К черту метель! Неужто они боятся снега?
— А вы видели, каков этот снег, сударь? — спрашивает пастор.
— Вы, наверное, собираетесь проторчать здесь неделю? Или месяц? — не унимается Дайер.
— Уж лучше сидеть здесь, — замечает Федерстон, — чем искушать судьбу там.
— Я вынужден согласиться с господином Федерстоном, — говорит Абу. — Отправляться в путь в такую погоду — полное безрассудство.
— Я путешествую не для забавы, сэр, — отвечает Дайер. — И не для поправки здоровья.
На что миссис Федерстон заявляет:
— Что до меня, то я и носа на улицу не высуну. Возможно, пребывание здесь не слишком удобно, но мы по крайней мере не погибнем. Да и такая метель долго не продлится.
Дайер встает:
— Если вы, господин Абу, будете столь добры, чтобы попросить для меня у монаха немного провизии, то я отправляюсь один.
— Вы и вправду хотите идти, сударь? — спрашивает пастор.
— Да.
Дайер уходит. Оставшиеся глядят друг на друга вытаращенными глазами, и Федерстон говорит:
— Он обезумел. Совершенно обезумел.
Пастор соглашается:
— Наверное, удар по голове подействовал на него сильнее, нежели мы полагали. Мне случалось и раньше видеть людей с сотрясением мозга; часто в течение некоторого времени они пребывают не в своем уме. Попытаюсь уговорить его.
— Сделайте одолжение, — говорит Абу, — проследите, чтобы он взял только свои вещи. Все, что он возьмет, пропадет непременно.
Пастор с трудом пробирается вдоль монастыря к конюшне. Снаружи стоит «Мэми Сильви», вся заваленная снегом. Но внутри конюшни на удивление тепло и уютно. Горят две лампы, взятые из экипажа. Пахнет конской шкурой, навозом и сеном. Скудная монастырская десятина, свидетельствующая о том, что путников, кажется, бывает здесь больше, чем им представлялось. Джеймс Дайер осматривает у своей лошади подковы. Кучер, попыхивая трубкой, занят другими лошадьми. Рядом, жуя соломинку, вертится Понко.
Пастор подходит сзади к Дайеру и заговаривает с ним тихим, умиротворенным голосом. Дайер злится, поняв, что еды ему не принесли, и идет назад, в монастырь. Пастор остается ждать в конюшне. Он улыбается Понко. Кучер показывает куда-то на крышу. Его преподобие не понимает, что тот пытается ему рассказать. Кучер выговаривает слова, словно обращаясь к ребенку. Пастор может лишь разобрать «ехать» и «снег», но вдруг замечает, куда именно показывает кучер. Длинные, загнутые на концах деревяшки. Ну конечно же, это те самые полозья, о которых говорил Абу. Когда Дайер возвращается, пастор сообщает ему о полозьях. Сегодня, без сомнения, уже ничего не поделаешь, но вот завтра или послезавтра…
— Вы кое в чем помогли мне вчера, — перебивает его Дайер, — и я вам за это весьма благодарен.
— Выкажите мне, сударь, свою благодарность, оставшись здесь еще на сутки. Вы не можете ехать. А что будет с форейтором? Только вы один можете его спасти.
Дайер выводит лошадь из конюшни.
Пастор, прикрывая от снега глаза, смотрит, как он уходит. Лошадь плетется медленно, с трудом разбирая дорогу, всадник ее пришпоривает. «Мне следовало остановить его, — говорит сам себе пастор. — Человек едет навстречу собственной гибели».
В конце дня Дайер возвращается. Компания собралась у очага. Между пастором и месье Абу разложена доска для игры в триктрак. Понко, ничего не понимая, следит за ходами как зачарованный. Издалека слышится стук в дверь. Старый монах пробуждается от своих раздумий, уходит и через четверть часа возвращается с Дайером. Хирург в застегнутом пальто и с саквояжем в каждом посиневшем кулаке. Говорить он не может, ибо лицо замерзло от ветра. Его усаживают как можно ближе к куче тлеющих шишек. С одежды начинает капать растаявший снег, потом поднимается пар. Мистер Федерстон протягивает Дайеру свою флягу. Дайер делает глоток, и к лицу его приливает кровь. Голосом, подобным голосу ледяной пустыни, говорит:
— Меня подвела лошадь.
За целый вечер он больше не произносит ни слова.
На завтрак им дают лишь небольшой кусочек сыра и черного хлеба. Хлеб такой черствый, что, прежде чем откусить, приходится размягчать его над огнем.
