Мятежники ожидали нашего появления, потому успели изрядно укрепить стены, так что взять крепость с наскока не получилось. Я решил штурмовать город сразу в двух местах, приняв под командование один отряд и отдав вторую половину войска Лелию.
Я постарался распалить солдат гневной речью, повторяя, что сейчас они должны обрушить всю ярость на предателей и наказать их за вероломство. Для меня это было почти что личное дело. Впрочем, и среди ветеранов сейчас под стенами стояли те, кто служил еще с моим отцом и дядей. Однако мое красноречие поначалу не вдохновило солдат, осажденным удавалось раз за разом отбивать наши приступы. Тогда я заявил, что готов лично карабкаться на стену, коль мои воины малодушничают, и в самом деле велел приставить новую лестницу и даже ухватился за перекладину. В этот момент со стены сбросили камень — он бы если не убил меня, то наверняка искалечил, но стоящий рядом со мной военный трибун Квинт Племиний оттолкнул меня. Камень упал буквально в шаге от меня, осколок впился мне в руку у локтя как раз пониже птериг кожаной туники, что я носил под доспехом. Я рассмеялся и снова ухватился за перекладину.
— Отойди, Сципион, я буду первым. Баб я беру первым и стены — тоже! — Племиний отодвинул меня. Он был высокого роста, широченный в плечах, с руками, куда более мощными, чем у многих моих легионеров ноги. Он шагнул к лестнице и полез наверх со скоростью и ловкостью обезьяны, закрываясь от летящих сверху камней щитом. К счастью для него, камни эти были мелки и только градом стучали по щиту.
За ним кинулись еще человек десять, и вскоре защитников смели со стен. Почти одновременно с отрядом Квинта Лелию удалось пробиться наверх со своей стороны. Илитургис пал, и солдаты, ринувшись внутрь, принялись убивать всех без разбора. А я стоял и не отдавал приказов. Внезапно я вспомнил один эпизод из детства, как летом отец водил меня на берег моря и учил плавать, я был тощим худющим мальчишкой, меня начинала бить дрожь в самой теплой воде, но отец заставлял меня плыть раз за разом, пока я совершенно не изнемогал. А потом мы сидели на берегу, отец — в одной набедренной повязке, я — укутавшись в его шерстяную тунику, как в одеяло, и мы ели жаренное на углях мясо. Да, да, я внезапно вспомнил то лето и не стал останавливать солдат, не отдал приказа прекратить резню. Пусть она закончится сама собой, — решил я, пусть кровь смоет всё. Так за наши смертные обиды платят чьи-то дети и жены. Солдатам была обещана вся добыча, что найдется в городе, а пленники стоили дорого. Я бы мог сказать, будто рассчитывал в тот час, что солдаты вскоре начнут вязать пленных, а не резать. Но нет, не стану себя оправдывать: я будто окаменел, захваченный волной воспоминаний и нестерпимой болью потери, закрыл невидимую дверь и ушел в прошлое, тогда как настоящее было полно смерти.
Квинт Племиний сколотил отряд человек в двадцать, они шли от дома к дому и вырезали всех поголовно, мужчин, женщин, детей. Девушек насиловали, а потом убивали. Потом просто убивали, насытив похоть, но не жажду крови. Это был страшный день. Я помню легионеров Племиния, забрызганных кровью с головы до ног, будто они стояли под кровавым водопадом. На багровых лицах сумасшедше сверкали белки и хищно оскаленные белые зубы. И губы в крови, как будто они эту кровь пили. Эти люди смеялись, сжимая окровавленными пальцами добытые кубки. Я бы не удивился, если бы в этих кубках дымилась теплая кровь. Квинт наполнил серебряный кубок неразбавленным вином из кожаного бурдюка и передал мне. Вино было сладким и крепким, я осушил чашу до дна и вернул. Пальцы сделались липкими от крови убитых.
— За измену — смерть! — крикнул я.
— За измену — смерть! — подхватили остальные.
Многие стали притопывать, это напоминало варварскую пляску.
— За измену — смерть! — неслось со всех сторон.
Из жителей спаслось всего несколько человек — Гай Лелий позволил им сбежать, и я не спрашивал, было ли это актом милосердия с его стороны или ловким расчетом.
Вечером в палатке Диодокл внезапно спросил меня:
— Ты не думаешь, доминус, что по ту сторону Стикса люди, убитые сегодня, встретят тебя?
— Они предатели и заслужили кару.
— Даже дети? Даже юные девушки, которых никто не спрашивал, держать ли городу союз с Римом или отпасть?
Я ударил его. Кажется в первый раз за все годы. Ударил сильно, он упал.
Сидел, скорчившись, у стены палатки, утирал кровь, бегущую из носа. И вдруг захихикал.
— Если б ты велел найти мне девушку для тебя… если б… я бы не смог. Не то что нетронутую, а просто живую. Может, отыскать для тебя красивое мертвое тело? Твои солдаты нашли парочку еще теплых и развлекаются после резни.
Я ударил его снова — в этот раз ногой. Не изо всей силы, нет, но ударил. Он охнул, а потом опять рассмеялся.
Я налил себе полный кубок неразбавленного вина и стал пить.
— Пусть встречают на той стороне — я не боюсь. Тысячи павших под Каннами составят мне войско за Ахероном.
— Думаю, в той битве на полях за Стиксом убитый твоим военным трибуном младенец окажется сильнее военного трибуна, — отозвался Диодокл и невольно сжался, ожидая нового удара.
Но я не стал его бить, а сделал еще несколько глотков. Кто знает, быть может, наступит время, когда мастерство в грабеже покоренного города не будет вызывать восхищения. Еще пара глотков, кубок опустел, я вновь его наполнил. Быть может, даже сам штурм городов и покорение народов не будут приводить никого в восторг. Эти времена далеко-далеко, если они конечно же когда-нибудь наступят.
— Не пей, Сципион, — сказал Диодокл, поднимаясь. — На той стороне никто тебя не встретит.
* * *
Беглецы из Илитургиса, пропущенные Гаем Лелием, вскоре добрались до Кастулона. Ошеломленный известием об участи бунтовщиков, Кастулон выдал засевший у них гарнизон пунийцев и безропотно сдался, тем самым сохранив жизни своим обитателям. А я вернулся в Новый Карфаген, чтобы провести игры в память отца и дяди. Этот этрусский обычай неукоснительно соблюдался в нашем роду.
Однако я не стал покупать для моих игр ни гладиаторов, ни подходящих рабов, не искал свободных, готовых сражаться за деньги, а предложил варварам биться насмерть, кто пожелает. Среди них подобные схватки весьма распространены. Помнится, двое из знатных родичей соперничали за то, кому быть главою племени. Один — умудренный в битвах воин, второй — дерзкий мальчишка, уверенный, что ему хватит сил одолеть противника и решить дело в свою пользу. Я не сомневался, что мальчишка в схватке обречен подземным богам. Многие пытались отговорить юного забияку от безумной затеи, но тот стоял на своем. Трудно было ошибиться с таким расчетом: дерзкий юнец пал. Из моих легионеров вызвалось несколько человек биться насмерть и тем самым разрешить старую вражду. Таких набралось шесть пар. И здесь отговорить никого не смогли: как ни пытался разрешить я их споры, они требовали крови.
Дерзкий Племиний вызвался драться с одним из центурионов — они повздорили из-за какой-то девчонки, а поскольку Племиний был охоч до женщин, то спор дошел до драки. Племинию, несмотря на его могучее сложение, сломали нос, и теперь он выглядел как некий монстр из Тартара — с глазами, обведенными черными кругами. Однако сломанный нос не помешал ему выйти с мечом против обидчика. Поединок доставил зрителям не меньше удовольствия, чем схватка обученных гладиаторов. Оба ступили в круг на манер смертных бойцов без доспехов — только набедренные повязки и широкие кожаные пояса с бронзовыми бляхами, чтобы защитить животы — ибо даже легкая рана в живот может оказаться для человека смертельной. Из оружия каждый надел шлем, взял меч и щит. На арену они вышли босиком — ведь куца удобнее сражаться на песке без обуви. Племиний был силен, но не слишком быстр. А его противник поразительно ловок — он нападал и отскакивал, и не всякий раз военный трибун успевал подставить под удар центуриона свой щит. Вскоре Племи-ний получил три раны, но ни одна не оказалась смертельной, поскольку он был не только могучего сложения, весь покрыт толстым слоем мяса, но и обладал изрядным запасом жира — так что раны его оказались щедры на кровь, но не причинили гиганту особого вреда. Племиний просто дожидался, пока его быстрый противник устанет и начнет запаздывать, и, выждав удобный момент, пронзил того одним страшным ударом.
