На границе, в Санкт-Петербурге и в Царском Селе были приняты чрезвычайные меры. Задерживались на заставах все приезжающие. Если же это были иностранцы, то производилась тщательная проверка их личностей. Придворные старались не упоминать в присутствии императрицы о французах, французских энциклопедистах и в особенности о французской революции. Московскому главнокомандующему императрица, называвшая себя когда-то в письмах к Вольтеру «его маленькой ученицей», послала рескрипт: «Не печатать новых изданий господина Вольтера без цензуры и апробации московского митрополита». В Петербурге переводчик и издатель сочинений Вольтера Иван Герасимович Рахманинов вынужден был прекратить выпуск сатирического журнала «Утренние часы», а основанную им типографию перевести в своё имение Казинку Козловского уезда Тамбовский губернии. Но вскоре и там типография и выпущенные им книги были опечатаны, а сам он арестован по доносу цензора Сердюкова.
От «либерализма» Екатерины не осталось и следа.
Императрица дошла в своей мнительности до того, что и самого русского императорского посла в Париже Ивана Матвеевича Симолина стала подозревать в сочувствии идеям французской революции. В письме Гримму Екатерина сообщала: «Я получила очень неприятное известие, что Симолин стал ярым демагогом и теперь восхищается всеми нелепостями, которые совершает негодное Национальное собрание. Я думаю, что его свёл с пути истинного г-н д'Отен».
Никогда ничему не удивлявшийся первый член Коллегии иностранных дел граф Иван Андреевич Остерман, тощий, сутулый старик с нависшими седыми бровями и глубокими морщинами на лбу, прочитав попавшую к нему копию этого письма, прошёл к графу Безбородко. Когда толстый, жизнерадостный и блещущий здоровьем Александр Андреевич в свою очередь прочитал письмо, оба они взглянули друг на друга. Остерман разгладил морщины на лбу и изобразил на лице подобие улыбки. Безбородко хохотал так, что дежурившие в соседней комнате чиновники вскочили из-за своих столов.
Остерман и Безбородко знали, что Симолин – ярый монархист, является тайным доверенным лицом французского короля и королевы, а г-н д'Оген, то есть епископ Отенский – Талейран, депутат и член комитета по иностранным делам Национального собрания, был его платным агентом и информатором.
20
«БУНТОВЩИК ХУЖЕ ПУГАЧЁВА»
Прошло свыше шести лет со дня смерти жены.
Наконец книга без имени автора была напечатана в домашней типографии Радищева. Радищеву казалось, что появление её произведёт в обществе взрыв негодования против самодержавной тирании, что самая лучшая часть дворянства разделит его убеждения.
Первый экземпляр он решил послать своему другу А. М. Кутузову в Берлин, второй – Гавриилу Романовичу Державину, и около тридцати экземпляров снёс знакомому купцу Зотову для продажи. Уже через несколько дней Зотов пришёл просить отпустить ему новую партию – все книги разошлись. Книга произвела такое впечатление, что петербургские купцы давали по двадцати пяти рублей в час за чтение «Путешествия». Но Радищев решил подождать – ему хотелось получить отзыв Кутузова или Державина.
Алексей Михайлович Кутузов, который жил на средства московских масонов в Берлине, прочитав «Путешествие из Петербурга в Москву», написал Николаю Никитичу Трубецкому:
«Вы знаете мои правила. Известно Вам, что я великий враг всякого возмущения. Я люблю вольность, сердце моё трепещет при слове сём, но при всём том я уверен, что истинная вольность состоит в повиновении законам, а не в нарушении оных».
Княгиня Дашкова назвала книгу Радищева «набатом, призывающим к революционному взрыву».
Ещё более резко высказался о «Путешествии» Николай Никитич Трубецкой, выражая мнение всех московских просветителей, осуждавших французскую революцию, в письме Кутузову от 26 августа 1790 года: «Книга эта такого рода, что во всяком месте Европы автор подвергся бы публичному наказанию и что она имеет основанием своим проклятый нынешний дух французов и в ней изблёваны всякие мерзости; почему, мой друг, что бы с Радищевым ни случилось, то он того достоин, и яко человека его жаль, но яко преступника – я уверен, что и ты, быв его судьёю, не поколебался бы его судить достойному наказанию».
Один Новиков считал, что нельзя бороться с рабством, не разоблачая его сущности и не бичуя рабовладельцев, но и он был против призыва к революционным действиям.
Екатерина, прочтя «Путешествие», пришла в ужас Она стала перечитывать книгу строку за строкой, делая на листках свои замечания.
«Намерение сей книги, – писала она, – на каждом листе видно; сочинитель оной наполнен и заражён французским заблуждением, ищет всячески и выищивает всё возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование противу начальников и начальства. Знания имеет довольно и многих книг читал, сложения унылого и всё видит в тёмном и чёрном виде. Воображения имеет довольно, и на письме довольно дерзок».
«Стр. 143, 144, 145 и 146 выводят снаружи предложения, уничтожающие законы и совершенно те, от которых Франция вверх дном поставлена. Он есть подвизатель французской революции в России.
Стр. 160–170 служат к разрушению союза между родителей и чад и совсем противны закону Божию, десяти заповедям, святому писанию, православию и гражданскому закону и по всей книге видно, что христианское учение сочинителем мало почитаемо.
По всей книге разбросаны вылазки против судей и придворных чинов, против дворянства и священников, сочинитель не любит слов – покой и тишина, не любит царей и где может убавить к ним любовь и почтение, тут жадно прицепляется с редкой смелостью. Хвалит Кромвеля и Мирабо, который не единой, а многих виселиц достойный, царям грозится плахою, клонит к возмущению крестьян противу помещиков, войск противу начальства и, что особенно опасно, надежду полагает на бунт от мужиков. Словом – он бунтовщик хуже Пугачёва».
Когда Екатерина кончила писать, во дворце все ещё спали. Только в соседней с кабинетом туалетной, где совершался обряд «волосочесания», шаркал мягкими туфлями камердинер Захар Константинович Зотов, обмахивая мебель метёлкой из мягких перьев. Екатерина, прежде чем захлопнуть книгу Радищева, ещё раз посмотрела титульный лист «Путешествия» и на обороте увидела надпись: «Напечатано с разрешения Управы Благочиния. Обер-полицеймейстер Н. Рылеев». Императрица ахнула и схватилась за серебряный колокольчик.
Вбежал испуганный ранним звонком Зотов.
– Скажите, чтобы сейчас же вызвали ко мне обер-полицеймейстера!..
…Рылеев проснулся в прекрасном настроении. Правда, немного побаливала голова, но в остальном он чувствовал себя превосходно. Обер-полицеймейстер накинул на себя халат, расправил могучие плечи, отыскал ногами туфли, стоявшие подле кровати, и проследовал в столовую. На столе ещё стояли бутылки, недопитое вино в бокалах и вчерашние блюда.
«Этакие свиньи, – поморщился он, – до сих пор со стола не могли убрать».
Но браниться и звать слуг не хотелось. Он налил себе бокал шампанского и выпил его залпом. В голове сразу просветлело, душа наполнилась бодростью. Он вспомнил прошедшую ночь и улыбнулся.
«Нет, что ни говори, лучше французских женщин нет.»
В этот момент за дверью послышался осторожный кашель и вслед за тем постучали.
Рылеев посмотрел на английские часы в углу – было без четверти семь – и вздохнул: «Не дают покоя, чёрт их дери! Какого-то француза придумали – приезжего злоумышленника. И зачем ему сюда приезжать из Парижа?..» Потом повернул красное, налитое здоровьем лицо и рявкнул:
– Войдите!
Двери открылись, и он увидел дежурного гвардейского офицера в шарфе и с повязкой на рукаве.
– Ея величество срочно вас требует к себе.
Обер-полицеймейстер вздохнул и пошёл в спальню. Уже через несколько минут, в полной форме и при регалиях, он сидел в карете, которая мчалась к Зимнему дворцу.
Екатерина стеклянными, холодными глазами молча осмотрела его с ног до головы. Он стоял перед ней огромный, цветущий, неподвижный, ожидая повелений.
– Садитесь, – сказала она сухо.
Рылеев сел на краешек стула. Екатерина взяла книгу Радищева и показала ему:
– Вы читали эту книгу?..
– Никак нет, ваше величество, – рявкнул он.
– Но вы её разрешили к напечатанию…
Обер-полицеймейстер взял книгу двумя пальцами, посмотрел на заголовок, перевернул, потом вздохнул:
– Нет, не читал. Помнится мне, коллежский советник Радищев испрашивал разрешение на напечатание некоего «Путешествия» по дворянским имениям и примечательным местам нашего отечества, а в сей книге автор не обозначен. Впрочем, я и ту не читал, полагая, что образованный дворянин не допустит к напечатанию чего-нибудь недозволенного.
Екатерина, продолжая на него внимательно смотреть, взяла табакерку, понюхала табаку, похлопала ладонью по книге:
