Ознакомительная версия.
Ольга молчала, пораженная; слушала она речь боярыни и любовалась ею, безотчетно завидуя ее красоте.
«И он чуть было не полюбил ее! — подумала она. — По нем она, значит, тоскует, его любит, а как узнает, что он-то и есть мой суженый»…
При этой мысли дрожь пробежала по телу Ольги, и она невольно закрыла глаза:
Но боярыня уже успокоилась и проговорила:
— Не тревожься же, милая, ты такой любви не познаешь; другая ты… ну, а от Черкасского я тебя вызволю. Пойдем ко мне в опочивальню: хочется мне чем тебя одарить. — И боярыня повела княжну в свою опочивальню.
Ольга, привыкшая дома к суровой простоте, с восхищением осматривала затейливую и нарядную спальню боярыни, как вдруг ее глаза почти с ужасом остановились на чем-то, висевшем на стене, против большой и высокой кровати. А Елена Дмитриевна в это время доставала из маленького кованого ларца нитку дорогого жемчуга, а потом, подойдя к девушке, стоявшей точно в столбняке, проговорила:
— Вот тебе мой свадебный подарок, носи на память обо мне!…
Княжна молчала.
Боярыня остановилась, заметив странное выражение лица княжны, и, проследив за ее глазами, увидела, что они были устремлены на джианури.
— Что с тобой, девушка? — спросила Елена Дмитриевна, и ее голос заметно дрогнул.
Ольга мгновенно пришла в себя, провела рукой по лицу, но отвести взор от инструмента уже не могла.
— Что с тобою? — уже сурово повторила боярыня, у которой вдруг мелькнула какая-то тайная мысль.
— Ни-ничего! Прощай, боярыня! — обрывающимся голосом пролепетала княжна и кинулась к дверям.
— Стой! — властно схватив за руку, остановила ее Хитрово и пристально впилась взором в лицо молодой девушки. — Говори, зачем хотела бежать отсюда?
— Пусти меня! — простонала княжна, вырываясь из ее рук.
— Нет, ты мне скажешь! Ты знаешь, чья это игра?
Девушка молчала, но яркий румянец, вспыхнувший на ее щеках, выдал ее тайну.
Искушенная опытом боярыня сразу догадалась обо всем. В ее сознании сверкнула мысль, что перед нею стоит ее соперница, именно та, которую она так давно и тщетно искала. Но это было только предположение, а она хотела удостовериться в этом без всякой тени сомнения. Поэтому она сорвала с гвоздя инструмент и, выразив на лице обворожительную улыбку, побежала к девушке.
— Смотри, это — его подарок, его — понимаешь? Моего любого, моего желанного! Сам меня на нем играть учил… А какие песни пел! Какие слова говорил! Век меня одну любить клялся. И, я верю, он любит меня одну, одну меня, и будет любить до могилы! А какие ночи мы с ним проводили, как ласкал, миловал он меня! Еще вчера он так горячо целовал меня и такие ласковые слова говорил…
Она приблизила свое пылающее лицо к побелевшему лицу девушки и ждала, что та на это скажет.
Княжна не вынесла и, сильно оттолкнув от себя свою соперницу, глухо произнесла:
— Ты лжешь, лжешь, боярыня! Не был он у тебя и не люба ты ему, не люба!
Дикий, безумный хохот огласил опочивальню. Княжна, взглянув на боярыню, остолбенела от ужаса: красивое лицо Елены было искажено такой злобой, такой неистовой яростью, что его трудно было теперь узнать.
— Так это он тебя любит? — хрипло проговорила наконец Елена Дмитриевна, перестав вдруг смеяться. — Тебя — такую лядащую, такую мерзкую? Меня променял на тебя! И ты думала, что боярыня Елена Хитрово уступит своего любого такой лядащей девчонке, как ты?
Княжна взглянула на нее своими скорбными глазами и еле слышно, но твердо ответила:
— Он не твой любый и никогда им не был!
— И твоим никогда не будет! — яростно крикнула Елена. — Я лучше своими руками задушу его.
— Боярыня! — твердо произнесла девушка, — отпусти меня! Зазорно мне слушать такие речи твои…
— А не зазорно молодых чужеземцев привораживать? Не зазорно княжне, девушке, на свиданье к чужеземцу бегать?
— Я — невеста его, — гордо произнесла Ольга и пошла к двери.
— Не пущу! — рванула ее за рукав Елена Дмитриевна. — Не пущу, пока от Леона не отречешься.
— Ни в жизнь! — страстно ответила княжна.
— А! Ну, так хорошо же: я оклевещу твоего Леона, и он на плахе сложит свою голову!
Княжна побледнела и зашаталась.
— Не посмеешь ты это сделать! Не допустит тебя до этого совесть твоя да Бог праведный, — торжественно произнесла девушка.
Боярыня ответила ей таким мрачным взглядом, что та затрепетала, как лист в осеннюю бурю.
— Так добром не отдашь? — повторила Елена.
— Разве в моей воле отдать его или нет? Боярыня! — сложила княжна с мольбою руки. — Смени гнев на милость! Ты такая красивая, такая могучая, сам царь… тебя слушается, все в твоей воле, а я… ты сама сказала, я — лядащая, бедная, бессильная девушка. И за что он меня полюбил — про то мне неведомо; видно, за судьбу мою горькую.
Слезы помешали Ольге закончить свою речь, и она закрыла лицо руками, глухо разрыдавшись.
Боярыня тем временем успела уже немного успокоиться; ее гнев утих, и только бешеная, неукротимая ревность все еще бушевала в ее груди.
— Завтра твоему отцу все поведаю — пусть свадьбой поторопит, — сказала она. — А теперь ступай!
Княжна, как раненая лань, за которою гонятся злые охотники, бросилась к дверям опочивальни и исчезла за ними. А боярыня сорвала с головы кокошник, отшвырнула его от себя и, рыдая, упала на кровать.
На «верху» только что окрестили новорожденную царевну, назвав ее Софьей, в память прабабушки, Софьи Палеолог.
Царица чувствовала себя хорошо, только грусть все еще не покидала ее. Она срастно хотела иметь мальчика, а вот родилась опять девочка, хотя и крепкая, сильная девочка, кричавшая громче и голосистее всякого мальчика, но все же это не была надежда, подпора старости; к тому же царевич Алексей становился день ото дня все хилее и хилее, и уже теперь предвиделось, что он будет плохим заместителем отца, плохою опорою для трона. И царица, взглянув на новорожденную, невольно подавила в своей груди тяжелый, скорбный вздох.
Царь старался по возможности успокоить ее:
— Не печалься, Марьюшка, не кручинься, милая! Мы еще молоды, времени впереди много; сколько еще молодчиков можешь нарожать.
— А куда девок-то девать? Ведь замуж повыдать надо, а где женихов найдем? Вон царевны-сестрицы… все ведь еще в девках сидят.
— И на их долю кто-либо найдется, — спокойно возразил царь.
— Сколько заплатил митрополиту за крестины-то? — хозяйственным тоном осведомилась царица.
— Триста золотых; архиепископам — по два ста, а епископам — по ста.
— К чему такую уймищу? — всплеснула руками царица.
— Ну, Марьюшка, не обеднеем мы от этого!
Царь поцеловал супругу и вышел.
В отдельных покоях, так называемых «потешных хоромах», уже ожидала царя компания бояр— самых приближенных, самых любимых. Пир был уже в разгаре, и подгулявшие, подвыпившие бояре поджидали царя, чтобы снова всласть отдаться разгулу.
Человеку, для восстановления и уравновешения его сил, конечно, необходимо иногда покидать будничные занятия и переноситься в иной мир, развлекая обычное состояние духа; для человека образованного, которому открыто широкое многообразие Божьего мира и человеческой деятельности, эти переходы легки и естественны; но для человека, постоянно замкнутого среди немногих явлений бедной и унылой жизни, они трудны; таким людям является обыкновенно на помощь стремление искусственными средствами переходить в возбужденное, праздничное и веселое настроение, переноситься в другой, фантастический мир, словом отрешаться от действительности и забываться в мире несбыточных грез.
Сам благочестивый и высоконравственный, царь Алексей Михайлович не был исключением из этого общего человеческого правила; только он всегда выискивал к тому какой-нибудь повод, более или менее торжественный, как, например, именины свои или жены, родины, крестины, приезд иностранных послов и даже панихиды по знатным усопшим. А так, «без случая», не любил он предаваться веселью и вел скромный, тихий, замкнутый образ жизни. Теперь выпал как раз отличный случай задать боярам веселую пирушку с преизрядной выпивкой, и царь созвал большое число приглашенных, приказав своим кравчим не жалеть ни вина, ни браги, ни яств.
В «потешных хоромах» были накрыты столы, убранные по-праздничному скатертями и подскатертниками. Ножей не клали; вилки встречались редко, и то двузубые; ложки были только серебряные, и то их было «дюже немного». Вилку и нож клали только послам, а их свита обходилась естественной пятерней. Для более почетных гостей ставили «тарелки» — оловянные или серебряные, и они не переменялись. Остальные ели из «мис» и блюд— каждое на несколько человек. Были и другие «судки» — каменные и деревянные, блюда гусиные, утиные, лебяжьи и другие, рассольницы, солоницы, уксусницы, перечницы и всякая другая посуда, наполненная всевозможной снедью.
Ознакомительная версия.
