один такой арбалет, хотите посмотреть?
— Ещё бы.
— Что ж. Тогда, если сможете утром вытряхнуть из постели свои древние кости, может, я вам его покажу. Сдаётся, вы будете поражены.
Анри улыбнулся.
— А я буду поражён, если ты сумеешь очнуться от дрёмы прежде, чем я оденусь и позавтракаю. Посмотрим, кто завтра на рассвете будет чувствовать себя древнее.
Андре рассмеялся.
— Ладно, посмотрим. Спокойной ночи, отец.
Юноша с улыбкой покинул умиротворённого, добродушно подтрунивавшего над ним отца. Но, идя к постели, вновь с болью подумал о тайне, из-за которой между ним и отцом пролегла пропасть.
Мессир Анри считал рыцарей-храмовников избранными. Конечно, это мнение кому-то могло показаться спорным, но Андре знал: куда важнее то, что отец понятия не имеет, что сын его действительно стал одним из избранных. Истинный брат древнего и тайного ордена, о существовании которого мессиру Анри, как постороннему, не позволено даже заподозрить.
Андре трудно было с этим смириться, даже по прошествии нескольких лет. Ему становилось легче лишь оттого, что в точно таком же положении находился каждый член древнего братства, в которое его ввели (или, как говорили братья, «возвысили») в возрасте восемнадцати лет, даже раньше, чем герцог Ричард посвятил младшего Сен-Клера в рыцари.
Братство вершило свои дела в строгом секрете. Цель братьев была проста: охранять и изучать драгоценное тайное знание, являвшееся единственным смыслом их существования. С момента возвышения и до вступления в ранг полноправного брата Андре всё более проникался реальностью этой тайны, очарованный тем, что она в себе заключала. Он часто ловил себя на том, что постоянно, ежедневно, чем бы ни занимался, размышляет о различных аспектах сокровенного знания.
Более тысячи лет, с конца первого века христианской эры, об этой тайне никто не подозревал, никто не догадывался. Сведения о самом братстве передавались избранными из поколения в поколение — и все поколения братьев ордена Воскрешения Сиона изучали громаду знаний, являвшихся краеугольным камнем ордена. Секрет, который они берегли столь ревностно и рьяно, был настолько древним и настолько чуждым повседневному миру, что, возможно, бросал вызов вере — теперь ещё больше, чем одиннадцать сотен лет назад.
Конечно же, когда Андре впервые узнал об этой тайне, она бросила вызов и его вере тоже. Но теперь он понял, что в силу своей чуждости она с незапамятных времён сказывалась на каждом из посвящённых братьев — и старых, и молодых; на ныне живущих так же, как некогда — на усопших. Она была непостижимой, осознание самого её существования вызывало тошноту и глубокий ужас перед жуткой вероятностью вечного проклятия, безвозвратной потери бессмертной души и утраты всякой надежды на спасение по обе стороны смерти.
Как только проходило первое потрясение, вызванное столкновением с неведомым, посвящённые, переживая этап сомнения и внутреннего отторжения, подвергали тайное знание безжалостному анализу, пытаясь оспорить его достоверность. Однако каждый посвящённый после долгой внутренней борьбы начинал понимать, что все до единого братья за последнюю тысячу лет прошли тот же самый путь и в конце концов уяснили: желают они того или нет, тайное знание является огромной, абсолютной истиной. И, один за другим, все братья до единого посвящали остаток дней утверждению этой истины, лежавшей в основе существования ордена.
Андре знал, что единство цели оставалось незыблемым примерно до 1127 года, когда, шестьдесят лет тому назад, орден взял себе новое имя, убрав из своего названия слово «Воскрешение», и стал называться просто орденом (или братством) Сиона. Об этом знали лишь сами братья и всякий раз горделиво улыбались, думая о том, что спустя тысячу лет Воскрешение состоялось. Оно состоялось, когда девять членов братства, рыцарей из Лангедока под предводительством Гуга де Пайена, после тщательных тайных восьмилетних поисков обнаружили под фундаментом Храмовой горы в Иерусалиме то, что, по сведениям ордена, и должно было находиться в этом месте.
Думая о вещах, которые ему известны и которых никогда не узна́ет его отец, Андре в ту ночь лёг спать, чувствуя себя в родном доме как никогда чужим.
* * *
На следующее утро отец с сыном ещё до рассвета встретились на ристалище, между внутренней и внешней стенами замка. Мессир Анри держал в руках тяжёлый арбалет, пока его сын, с плеча которого свисал колчан с тяжёлыми болтами, внимательно осматривал старый, выщербленный дубовый столб, предназначенный для упражнений с мечом.
— Сгодится, — промолвил молодой рыцарь, присоединившись к отцу. — Я буду стрелять вон оттуда, с другой стороны. Скоро света будет достаточно.
С этими словами он повёл отца на дальнюю сторону двора и остановился шагах в пятидесяти от тренировочного столба. Мессир Анри передал Андре тяжёлое оружие и, глядя, как уверенно его сын обращается с арбалетом, сразу понял: он — настоящий мастер своего дела.
Молодой рыцарь опустил арбалет дугой вниз, вставил ногу в арбалетное стремя, наклонился вперёд, так что приклад упёрся в живот, и принялся обеими руками быстро вращать ворот, оттягивая тетиву из плетёной кожи и сгибая при этом металлическую дугу. Наконец тетива оказалась позади жёлоба, в который предстояло лечь тяжёлому оперённому болту, и зацепилась за зазубренный конец проходившего сквозь арбалет спускового крючка. То была нелёгкая работа, и старший Сен-Клер восхитился тем, как легко и умело справился с ней Андре.
— Это самая трудная часть, — сказал Андре, выпрямившись и тыльной стороной ладони вытерев пот со лба. — Теперь просто вложим болт и посмотрим, на что способен арбалет.
— Это то самое оружие, которое, по твоим словам, посылает болты на пятьсот шагов?
— Оно самое. А почему ты спрашиваешь?
— Потому что отсюда до столба, в который ты целишься, менее пятидесяти шагов.
— А вы просто посмотрите. Передайте мне один из болтов.
Анри вытащил один болт из лежащего на земле колчана и медленно выпрямился. Приподняв бровь, он протянул болт сыну.
— Ага, — промолвил Андре, принимая болт и укладывая его в жёлоб перед спусковым крючком. — Тяжелее, чем вы ожидали. Так и должно быть. Он железный. А теперь
