"Алые ленты, — вспомнился Спиридову сон Ива на, — действительно, алые".
Николай-бек исполнил свое обещание и приехал в Ечень-Даг как раз под Новый год. Спиридов с трудом узнал его, так сильно он постарел и осунулся. От прежнего человека оставалась, как говорят, одна его тень.
Петр Андреевич не выдержал и сказал ему об этом. Николай-бек усмехнулся грустной, иронической улыбкой.
— Жизнь-то больно не радостна моя, не с чего гладким быть, к тому же и раны. Здорово меня в Ашильтах свои отделали, кабы не Иван, тут бы и конец мне. Кстати, вы слыхали об Иване, пропал, бедняга…
— Да слыхал, поймали его.
— Поймали и расстреляли. Мне один человек все подробности рассказал. Молодцом держался, покаялся перед смертью, Богу много молился, перед священником плакал, а у столба веселый стоял, улыбался и глаз просил не завязывать: дозвольте, — говорит, — хоть перед смертью на своих земляков наглядеться, давно не видались. Балагур, как и всегда.
— Как же он попался?
— Выдали мирные чеченцы. Теперь многие из горцев опять к русским потянулись. Шамиль притих. Кубанцев Фези разгромил, сколько аулов уничтожил — сосчитать нельзя… Наибы — которые разъехались по своим аулам, а которые вот так же, как и я, раны залечивают. На Кубани тоже, слышно, много тише стало. Неудачный был для мусульман год, что и говорить. Если бы на месте Шамиля другой был, наверно бы упал духом и окончательно покорился бы русским, но Шамиль не из таких. Только тогда и успокоится, когда в землю зароют или пленником в Россию увезут, а пока он на Кавказе, он не отступит от начатого дела, таков уж характер у него.
— А зачем Иван на русскую сторону ездил? — вернулся Спиридов к прерванному разговору.
— Мой грех: я послал его — хотелось про Дуняшу мою узнать… Ведь я ее, когда русские Ашильту брали, солдатам передал, чтобы к себе в лагерь снесли… Вот и тянуло меня проведать, как она, умерла ли или жива осталась? Знаете, человек глуп, до последней минуты все надеется.
— Ну и что же? — спросил Спиридов.
— Что же, известное дело — умерла, — тяжело вздохнул Николай-бек, — в тот же день к вечеру. Я теперь даже знаю, где и похоронена, ездил смотреть. Внизу под Бетлинской горой, над речкой; чинар стоит там одинокий, а под чинаром камень большой, спасибо, солдаты навалили, чтобы кто могилу не разрыл, на камне крест высечен. Вот и все, что осталось от моей Дуняши, словно бы и не было…
Николай-бек глубоко задумался.
Спиридов тоже молчал.
Прошло несколько минут полного безмолвия.
— Теперь, — снова заговорил Николай-бек, — я как есть один остался, кругом один. Дуняша умерла, жена Алимат, помните, я вам рассказывал про нее: красавица, роза Дагестана, погибла, дети зарезаны; последний был Иван — и того теперь нет… Эх, смерть-то не идет. Просто не могу себе представить, что мне теперь с собой делать. Убить себя — неохота, претит мне это, русским отдаться — гонор не позволяет, не баран, чтобы самому горло под нож подставлять; притом же, как вспомню всю эту канитель: суд, допросы, любопытствующие, — а ну их к Богу… не хочу… А и так жить нет возможности. Кабы Дуня жива была — в Турцию ушел бы, а одному и двинуться никуда желания нет… Посмотрим, пускай уж Бог как рассудит, так и будет.
В последних словах Николай-бека как нельзя ярче сказались безнадежность и отчаяние, овладевшие им.
Абдул Валиев, отправленный Панкратьевым и княгиней, первым долгом направился к Кибит-Магоме. После Шамиля это был самый влиятельный человек в Дагестане; многие готовы были видеть в нем второго имама и даже предлагали ему этот почетный титул, но Кибит-Магома, не любивший интриг, не хотел даже слышать об этом. Кроме того, он чувствовал к Ша милю искреннее уважение и дружбу; с него было достаточно огромного влияния, какое он имел на имама. Шамиль, ревниво оберегавший свою власть и потому не любивший слушаться чьих-либо советов, только по отношению к Кибит-Магоме изменял своему обычно му упрямству и всегда беспрекословно исполнял все его просьбы.
На этом-то подчинении Шамиля авторитету Кибит Магомы Абдул Валиев и строил весь свой план. Надо было только склонить на свою сторону друга имама, и тогда к освобождению Петра Андреевича не встретилось бы никаких препятствий.
К сожалению, время, выбранное для переговоров, оказалось очень неудачным. Весь 1837 год ни Шамиль, ни Кибит-Магома не жили постоянно на одном месте, они то и дело переезжали из аула в аул, а после разгрома Ахульго и неудачных переговоров с Клугенау имам словно в воду канул. Только зимой 1838 года, когда военные действия затихли, Абдулу Валиеву удалось наконец обстоятельно и подробно переговорить с Шамилем, заручившись предварительно обещанием Кибит Магомы в его содействии. После целого ряда поражений, понесенных им от русских, Шамиль на этот раз оказался гораздо сговорчивее. Он отказался от мысли вернуть пленных наибов, из которых некоторые уже умерли, а другие были отосланы в глубь России, не требовал выдачи Хаджи Мурата и соглашался взять десять тысяч деньгами и тех пленных и в том количестве, как это было угодно русским. Остановка была только за Наджав-беком, требовавшим непременно возвращения своего сына. Выполнить желание старого бека было тем труднее, что сын его, взятый в плен три года тому назад, десятилетним мальчиком, был, по примеру многих других, отправлен в Петербург и помещен в один из кадетских корпусов. Взять его оттуда и возвратить отцу можно было только с согласия государя императора. На все это требовалось немало времени. Наконец, согласие императора на возвращение сына Наджава последовало, но при условии, чтобы мальчику дано было право выбора. Тринадцатилетний чеченец, еще полный воспоминаний о привольном житье среди родных гор, не успевший до сих пор свыкнуться с тяжелой, суровой школьной жизнью николаевских времен, с радостью ухватился за возможность отделаться от скучных стен училища и плохо дававшейся ему науки. Он изъявил свое полное согласие на отправку его к отцу, и таким образом наконец все мало-помалу устроилось. Деньги были приготовлены, сын Наджав-бека привезен, пленные мюриды в числе более 20 семейств отобраны и наконец день обмена назначен, который должен был произойти на нейтральной почве, недалеко от крепости Угрюмой, у переправы через реку Койсу.
XX
Был жаркий июньский день, около 4 часов пополудни, когда Спиридов рядом с Наджав-беком и в сопровождении большой толпы мюридов с понятным чувством глубокого волнения подъезжал к каменному мосту, крутой аркой нависшему над Койсу.
Еще издали его напряженно-лихорадочный взгляд различал русские мундиры, черневшие на той стороне реки, и ему стоило огромных усилий, чтобы удержаться и не пустить своего коня вскачь, навстречу казакам, характерной тропой подъезжавших первыми к переправе. Год и десять месяцев прошли с того дня, как Спиридов потерял свою свободу и сделался игрушкой в руках жестоких дикарей. Год и десять месяцев, показавшиеся ему бесконечно долгими, проползли как какой-то нелепый кошмар, наполнив его душу горьким осадком, состарив на десяток лет, сломив физически и нравственно. Сколько раз за это время Петр Андреевич терял всякую надежду на освобождение, сколько раз призывал смерть как единственную спасительницу от невыносимых страданий, павших на его долю. И наконец все это прошло, осталось позади, несколько сажен земли отделяют его от полной свободы; через какой-нибудь час он снова очутится в родной среде, которая примет его с полным радушием и вниманием к пережитым им лишениям.
Обе конные партии, русская и чеченская, подъехав почти одновременно к мосту, каждая со своей стороны, не торопясь спешились, после чего со стороны горцев выступил сам Наждав-бек, а со стороны русских — пожилой полковник в поношенном сюртуке, без эполет и кавказской шашкой через плечо. Сзади полковника, блестя глазами, впиваясь в столпившихся за мостом мюридов нетерпеливым взглядом красивых, огненных глаз, шел стройный юноша, лет 13-ти в кадетском мундире, который ловко облегал его немного худощавый стан. Слегка смуглое, шафранного цвета лицо юноши было оживлено, и на нем играла радостная, торжествующая улыбка.
