— Я нонче тебя, эрзянин, в гости к себе заберу, — «одарил» Алексеева ехидным смешком тайный провожатый. Ростом он могуч, как дуб высокий. Приплюснутый нос во все лицо и черная борода до пояса. «Атаман шайки разбойников, а не монах», — подумал Кузьма и поежился от недоброго предчувствия.
— Донатом меня звать, — вынимая из кармана ключ, сказал он. И на бородатом его лице мелькнула непонятная радость.
Железная дверь заскрипела на ржавых петлях и пропустила в темноту вошедших. Пахнуло жареными грибами. Ноздри Кузьмы защекотали, а в животе заурчало. На голодное брюхо в гости являться не годится, да что поделаешь — не он здесь хозяин.
Кузьма мельком огляделся и удивился, что в келии не имелось окон, лишь в двери мерцало крохотное отверстие. Да и холодновато было тут, как на улице.
Монах молча зажег спичку, прислонил к чему-то — зажглась свеча. Ее скудное пламя осветило сырые стены и каменный грязный пол. В середине келии — трехногий стол, на нем сковородка с жареными грибами.
— Это гнездышко я тебе дарю, — у монаха от смеха даже подбородок затрясся.
Кузьма вопросительно взглянул на него, но не проронил ни слова.
— Снимай, снимай зипун-то! — продолжал так же Донат и сам решительно сдернул его с плеч Кузьмы. — И рубаху свою сыми, здесь как в бане будет, потом изойдешь, когда печи растопим.
Никаких печей в келии не было и в помине, только у стены Кузьма заметил шкаф, сколоченный из сучковатых досок.
— Сначала я измерю твой рост, Кузьма Алексеевич. Так наказал мне сам игумен. Иди-ка сюда, иди, не трусь! — Донат подошел к шкафу и поманил Кузьму. — Эрзяне, говорят, от других народов отличаются тем, что они плечистее и выше. Вот и проверим сейчас.
Кузьма вошел в шкаф, Донат дернул металлическую накладку и захохотал:
— Доброе место я тебе нашел, а! Гордость твою без кнута выбьет! Посидишь тут денек-другой…
Кузьма глянул наверх — над его головой гусиными перьями белела паутина. Повернулся было — наткнулся на что-то острое. Выставил грудь вперед — снова наткнулся. В тело вошёл то ли острый гвоздь, то ли заостренный кол.
— Попробуй мое изобретение, язычник. Ну как? Кусается?
Схватившись за живот, монах заржал по-жеребячьи. В густых его ресницах играли бесовские огоньки. «Ох, мать моя родная, в этом человеке сотни чертей кишат. Видимо, в руки палача меня отдали», — промелькнуло в голове Кузьмы.
Боясь пошевелиться, он осторожно, искоса окинул взглядом стены шкафа. Они были все в гвоздях, вбитые снаружи.
— Как, понравилось тебе, по душе пришлось, а? — не унимался Донат. — Для таких, как ты, я это сделал собственными руками. Даже и название придумал — «Вечерня». Под вечер в него гостей дорогих запираю. Неплохое угощение, а?..
Сел за стол, протянул свои длинные ноги под ним — и давай орудовать ложкою. Во время еды чавкал по-поросячьи и сопел. Наполнил свой желудок, и снова заклокотала в нем неуемная злоба:
— Стой там до тех пор, пока не вернусь!.. — дверь за ним заскрежетала тяжело и грозно.
Кузьма лихорадочно соображал: как выбраться из ловушки? Но придумать ничего не мог. Ругал себя на чем свет стоит, даже про холод забыл. Гудели отекшие ноги. Попытался присесть, чтобы унять боль в пояснице. Да не тут-то было: гвозди впивались в бока, в плечи. Потихоньку, чтобы не напороться на них, тяжесть тела перенес на правую ногу.
Стоял в таком положении недолго, левая нога стала отекать. Закружилась голова, покачнулся. В ягодицы мгновенно вонзились острые жала. Кузьма выпрямился, перестал даже дышать. Сердце его билось раненой птицей. Нашел крохотную опору, всеми порами своего тела прислушиваясь к боли. Спиной «попробовал» заднюю стенку «шкафа». Терпимо. Поясница немного отошла. Но заныли плечи, руки. Горело во рту, горло пересохло, до смерти хотелось пить. За временем Кузьма не следил. Серые стены да холод не знали времени.
Кузьме показалось, что прошла целая ночь. Но свечка на столе все горела, потрескивая. И он не заметил, как уснул. А, может, потерял сознание… Но тут же очнулся, услышав зловещий скрип двери.
Возвратился Донат. Открыл шкаф, попытался поднять Кузьму. Тот что-то хотел сказать, но только промычал нечленораздельное.
— Ну что, жрец, кишка у тебя тонка оказалась, как я и думал!
— Будь ты… проклят, палач! — наконец произнес узник и тут же получил ответ — удар тяжелым кулаком по губам.
Кузьма опрокинулся назад. Гвозди вошли в спину. Донат ударил снова. Изо рта Кузьмы вместе с воплями вылетели три зуба, упали и покатились по полу.
— Вот так, языческий жрец! Один час помаялся, а уже в портки наложил. Но, видно, еще не все понял. Так что посиди еще…
Загремел запор шкафа, заскрипела дверь кельи. От холода и боли Кузьма дрожал мелко-мелко, но зато теперь он не чувствовал острых гвоздей. Все окутал серый туман. Он потерял сознание…
Потом опять пришел Донат, вытащил его за ноги и положил на скамью. Накрыл зипуном и принялся осматривать шкаф, похвалив его за полезность:
— Ценная штука! Хорошо «уговаривает…»
* * *
Двое суток Кузьма был в беспамятстве. На третьи сутки, вечером, понаведать его снова пришел Донат. Глянув на лежавшего, с издевкой спросил:
— Как, от Бога своего еще не отрекся?
Кузьма устало закрыл глаза и тяжело вздохнул.
— Хорошенько подумай, пока лежишь в покое, — какой бог может тебя спасти. Ты понял меня? Денька через два обратно приду, понаведаю, — глаза монаха поблескивали, словно битое стекло. — Не отступишься, рога твои чертовы обломаю. Этот шкафчик на колени не таких ставил, — кивнув на свое «изобретение», хихикнул Донат.
Однако прежней уверенности в покорности Алексеева у Доната уже не было. Поэтому он решил использовать еще одно средство. На пятые сутки подсадил к Кузьме Айседора, просвирника.
— Один, знать? — спросил тот, едва войдя, прямо с порога, хотя Кузьму еще в глаза не видел — келия была погружена в темноту. Это он, Кузьма, в темноте привык и видел все, как кошка. Вошедшего он не узнал и поэтому не удивился его появлению. Айседор держал что-то в руке.
— Один, — хриплым слабым голосом ответил узник. — Теперь вот ты вошел. Получается, теперь вдвоем.
— И я таким макаром множество раз посиживал. К этому наш брат привык.
Вошедший уселся на край скамейки, где лежал Кузьма, достал кисет, брезгливо понюхал табак и стал чихать.
— Давно здесь маешься? — спросил он Кузьму, прочихавшись. И не дожидаясь ответа, заговорил дальше: — Меня здесь уже около года держат — и ничего, не околел, как видишь. За моление мое двуперстное сюда загнали, псы бешеные.
Монах вонзил свои узкие глаза в Кузьму и воскликнул:
— Ох, мать моя родная, да никак ты тот самый Кузьма, который много селений поднял?.. Слышал, слышал о твоих делах. Пытались сломать тебя — не сломался, не отступил, кнутом били — только рубцы остались. В Бога своего веруешь, слышал, эрзянского?
Кузьма не знал, к добру ли этот человек хвалит его, поэтому продолжал молчать.
— Понюхай-ка, — протянул монах ему свой кисет.
Кузьма также молча отвел его руку.
— Это хорошо, не приучен баловаться. Грех это, истинно. Но мне помогает — и от голоду, и от холоду… — Айседор поежился, оглядев келью, шепотом спросил: — Так что с тобой дальше-то учинят?
— То один Верепаз знает, — усмехнулся Алексеев, заметив страх во взгляде монаха.
— А меня, думаю, нынче отпустят. Надоел я им. Да и каморка твоя с наперсток. Вдвоем тут тесно, даже лечь негде. — Это он сказал хоть тихим, но уверенным тоном, что Кузьме показалось странным. Откуда он знал, что его выпустят? А если выпустят, то зачем сюда сунули?
— Сильно бьют?.. — наклонился монах к его лицу.
Алексеев уклончиво ответил:
— Рабов где только не бьют. Судьба такая…
— Правду говоришь, такова наша судьба! — оживился монах. — Крепостные от боярских плетей страдают. И монастыри тоже держат палачей. Думаю, всегда перед ними будем на коленях ползать. Вот им! — и монах показал кукиш. — Мы не одиноки, нас много. Скажем, кто тебе помогает? Верные друзья, сотоварищи! И я не одинок. Только в том беда, как дойдет до дела, так многие трусливыми мышонками отступают, бегут. У кого кишка тонкая, тот и предаст тебя. С тобою случалось такое? Кто предавал тебя когда-нибудь?
— Мой народ никогда не предаст. Если только управляющий наш, — Кузьма с досадой махнул рукой. Слова монаха понравились Кузьме, даже про боль телесную и голод позабыл.
Но монах, казалось, уже забыл о Кузьме, его грызли собственные сомнения, и он торопился излить их наружу.
— Люди — волки! Не заметишь, как сгрызут. И четвероногие тоже вышли из дикого леса, со дворов овечек таскают. Вчера, я слышал, на Лысково большая стая напала, у купца Строганова полстада перерезала. И ты, язычник, бойся. В монастыре, и-и, коренные зубы выбьют!
