Николай Александрович Морозов вообще-то был не так уж и стар: 64 года. Из них почти двадцать девять лет, если считать все, просидел вначале в Петропавловке, в Трубецком бастионе, потом в Шлиссельбурге, после выхода из него ещё и Двинской крепости прихватил; но посторонние не делили его отсидку на разные сроки. Хотя и была существенная разбежка — в семь долгих безоблачных лет. Освободился он из Шлиссельбурга в 1905 году, и, между прочим, не без бомб главного российского террориста Бориса Савинкова. Когда в огне первой русской революции сгорел московский генерал-губернатор великий князь Сергей Александрович, а имения его в Дмитровском уезде и Орловской губернии были совершенно разграблены и сожжены крестьянами, когда пали его ставленники министр внутренних дел Сипягин, прозванный «дьяволом царских врат», и министр просвещения Боголепов, бывший военный министр генерал Сахаров — за жестокие расправы в Саратове над мужиками, петербургский градоначальник фон дер Лауниц, ненавидимый всеми честными людьми Плеве; когда убили в Гельсингфорсе, прямо в своём дворце, наместника Финляндии генерала Бобрикова, бессчётное число рядовых губернаторов и полицейских чинов; когда бесстрашно стреляли в Дурново; когда на Аптекарском острове разнесло вместе со многими высокопоставленными чиновниками дачу Столыпина; когда, по оглашённым в Государственной думе данным, бомбами и браунингами было искалечено 20 000 человек, — держать в крепости шлиссельбургских затворников стало невозможно. На 52-м году жизни Николай Морозов вышел на свободу, вскоре женился на Ксении Алексеевне Бориславской и в семь последующих лет полной мерой испытал славу российского героя. Но... Ему ещё пришлось посидеть «на закуску» — за сборник стихотворений «Звёздные песни». 15 июня 1912 года во время отдыха и лечения в Гурзуфе, уже привыкшего к свободе шлиссельбуржца снова арестовали, через Севастополь, Киев и Витебск привезли в Двинск и посадили в крепость... ещё без малого на год. Так что 29 — общий тюремный список...
Но Савинков знал: не было душой более молодого человека! Вот как о нём после выхода из Шлиссельбурга писали очевидцы:
«Со стула поднялся человек, на вид лет сорока — сорока пяти, одетый в пиджачную пару, но изящно, почти элегантно. Точно так же изящно были подстрижены и его тёмные с сединой волосы на голове и такого же цвета небольшая борода. Фигура его, стройная, довольно высокая, имела в себе что-то юношеское по гибкости. Он выглядел лет на 5—10 моложе большинства лиц его возраста, проведших жизнь в нормальных условиях.
Говорил он оживлённо, но в этой оживлённости не было ни малейшего намёка на какую-нибудь лихорадочную возбудимость, на какую бы то ни было надтреснутость».
Как будто и не существовало 12 последних лет! Опять «со стула поднялся человек, на вид...».
Годы его нельзя было мерить обычной мерой.
— Здравствуйте, Николай Александрович. Узнаете? — не в силах скрыть какую-то влюблённость, поздоровался Савинков.
Так было с Ксенией Алексеевной оговорено — без доклада.
Но только мгновение и смотрел из-за маленьких блёстких очков этот непостижимый, с позволения сказать, старик.
— Ба... батюшки! — всплеснул он руками, вскакивая из-за стола. — Борис Викторович?! Опять революция? Бомбы? Погони?
И, высказав единым духом всю суть, пошёл обниматься, всё-таки по-стариковски широко и бесцеремонно.
Савинков редко снисходил до объятий даже со сверстниками-друзьями, но тут ведь была живая история во всём её неподражаемом российском обличье.
От двери тихонько посмеивалась Ксения Алексеевна, не мог оставаться в серьёзности и Патин. Два главных российских террориста тискали друг друга и ничего не говорили. Что можно было сказать — после двадцати савинковских и сорока морозовских? Разве одно:
— Ксюша! Ты видишь — у нас гости?
А она и видела, и слышала лучше его — пианистка, дочь генерала, барышня из института благородных девиц и всё понимающая, бесконечно влюблённая жена.
— Гости. Что нужно гостям с дороги?..
Он никак не мог сообразить. Он всё и вся бесконечно путал.
— Гостям надо показать наши милые речки... Сутку, Хохотку, Суногу, Ильдь... да мало ли что, милая Ксюша! «Аллеюмечтаний», например. «Холмыюности». «Дорогу в эхо»... Да я, право, не знаю, Ксюша!
Патин безмолвно похохатывал, так и оставаясь у порога. Хотя в этом «скворечнике», носившем громкое название мансарды, от дверей до стола не было и десятка шагов. Всё махонькое, прибранное, укромное. Гость и хозяин тут невольно сливались воедино.
Но — не хозяйка. Она и напомнила:
— Борис Викторович? Уж хоть вы-то, пожалуйста, не подпадайте под его сентиментальность. Познакомьте.
— Ах да!.. — Савинков высвободился кое-как из рук хозяина. — Андрей Патин. Поручик Патин, если угодно.
— Угодно, угодно, поручик! — и на него пошёл с распростёртыми объятиями хозяин. — В моей жизни немало было поручиков... и даже генералов! Почему вы не генерал... поручик?!
Отвечать на это было просто невозможно. Патин поцеловал руку хозяйке, сел на один из двух свободных стульев и осмотрелся. Здесь что в монашеской келье: кроме письменного стола, книжных струганых стеллажей, железная, застланная клетчатым одеялом кровать, умывальный столик с тазом и кувшином, трёхрожная вешалка... и более ничего, потому что стулья-то были заняты гостями, а кресла, даже самого примитивного, в мансарде просто не имелось. Тем не менее хозяин царскими жестами подтверждал все просьбы Савинкова:
— Да, Борис Викторович, да-а...
Впечатление было такое, что он витает где-то под самыми кучевыми облаками, может, и выше их.
— Может появиться необходимость оказать нам содействие...
— Всё, что угодно!
—...в закупке, например, продуктов, обмундирования, ну, скажем, одежды... и лошадей, любезный Николай Александрович...
— Сколько угодно! Хоть две тройки. Хоть три...
— Кавалерийских лошадей...
— Кавалерийских? Да они плохо ходят в упряжи. Хотите орловских рысаков? У меня есть знакомый заводчик... был... кажется, его повесили... лет пятнадцать назад. Да, Ксюша?.. — на выручку позвал, когда она промелькнула в дверях.
Она склонилась к нему, поцеловала в щёку и преспокойно объявила:
— А вот теперь я скажу, что нужно гостям с дороги. Нужно умыться и хорошо закусить. Стол я велела накрыть в беседке. Вид на Шексну там просто чудесный. Не возражаете... господа-товарищи?
Она по-женски иронизировала, но в её иронии было столько доброты, что Савинков первым встал и взял под руку хозяина:
— Закусить — это дело. Не будем отказываться.
Патин предложил руку хозяйке, но она, непосредственная душа, отмахнулась:
— Ой, что вы!.. Разве теперь есть настоящая прислуга? Пока сама не досмотрю, ничего не будет.
Она убежала по своим недоделанным делам, а они — где втроём, где вдвоём, а в узких мансардных дверях так я по одному — выбрались наконец-то на волю, на зелёный, отмеченный дубами и старыми липами луг; зелёный покров мягко, неслышно скатывался к Шексне.
Шли долго, увязая в разговорах и малопонятных для Патина воспоминаниях. Одно его поразило — хозяин говорил:
— Знаете, что самое трудное было после двадцати девяти лет одиночной крепости? Простор! Я до сих пор не могу привыкнуть к большим залам и открытым пространствам... даже небесным. Из камеры мне был виден только кусочек неба, а здесь... вот вечером посмотрите... ширь небесная, глубина звёздная!..
Беседка тоже была маленькая, тесная, но Шексна раздавалась широко, красиво скатывалась к Волге. А пока тащились такой неуправляемой троицей, хозяйка несколько раз, в сопровождении престарелой кухарки, промелькнула взад-вперёд, и вышло в самый раз: рыбная, овощная закуска стояла на столе, а вдобавок и пирог-расстегайчик в тени высокого, витого графинчика.
Не садясь до времени, хозяйка попросила:
— Борис Викторович, прошу вас: возьмите это мужское застолье в свои мужские руки. Я кое-что доделаю и к вам подсяду. Ни в коем случае Николаю Александровичу не дозволяйте командовать парадом... уверяю вас, голодными встанете из-за стола... Лапочка! — к нему склонилась. — Ты о чём думаешь?
— Да вот о предложении профессора Вейнберга, стало быть, о Томске, о технологическом институте. Представьте, меня избрали профессором на кафедру химии, а я и гимназии не закончил... Ксюша, когда переезжаем? Они торопят. Телефонируй!
Ксения Алексеевна заразительно смеялась.
— Вот-вот. Борис Викторович, хочу предупредить... и вас, поручик... спрячьте подальше кошельки, а тем паче револьверы. Не пошли бы они на закуску. Всякий раз гости чего-нибудь да недосчитываются. Вот Вера Фигнер было всполошилась: «Караул! Милая Ксана, не увёз ли по рассеянности Николай мою записную книжечку в чёрном переплёте?..» Да что книжечки или револьверы! Он и меня-то, бывает, путает... Раз сидит здесь же, в Бороне, подаёт мне чашку, вроде бы смотрит на меня и говорит: «Мамаша, пожалуйста, налейте мне ещё». Ой, лапушка! — побежала навстречу кухарке.
