Что ему этот холм, этот город, когда столько дивных городов на Руси? Он бился за Рязань и, может быть, ныне лежал бы в ее земле, если бы татарская стрела ударила чуть прямее.
За Рязань и Анюту встал он тогда в бой. Бил татар, ибо посягали на его счастье. А не его ли счастье вся эта необъятная ширь Руси, где та же русская речь, где те же неустанные руки творят красоту на радость родичей, на диво чужих земель?
— Кушай! Стынет!
— Давай.
Они сели на выступ.
— Дом-то запер? Народ прибывает. Мало ль кто забредет.
— Снаружи посошком припер. Кто подойдет, увидит: хозяина нет.
— И так ладно.
— Глянь, как руки избил! Без тебя некому камни класть, что ли?
— Рук много, а все думается, сам сложишь скорей.
— Камнем заслонишься, терем не разглядишь.
— Не учи, млад еще. А то разумей: в кои-то веки каменный дом кладут. Были у Москвы Климен с Иваном, добрые мастера. И весь свой помысл вложили в церкви. Хорошо, складно строили, а может, им радостней было бы терем воздвигать либо башню. Да не давали. Вот и зограф Захарий рад бы был своей острой кистью цветы писать, да птиц, да девушек, а кто на то ему красок даст — писал иконы, всю из себя красоту в них выложил. Тож римлянин Борис — забрел на Русь, колокола льет. Сладостный звук у его колоколов. Не к чему кроме ухо приложить, льет колокола, лишь ими живет. То наше время, дитя. Чти его в иконописанье, в зодчестве церквей, в гуле колоколов. Нам нет иной речи, мы говорим так.
Отсюда им было видно лишь небо; вечное, оно опиралось о край их белой стены. И Кирилл, разводя руками, договорил:
— Вот и горячишься — хочется поскорей замысл свой досказать.
— А и в икону можно живых вписать! — подумав, сказал Андрей.
Кирилл на него покосился.
— Тебе десяти годов небось нет, а уж ты мудрствуешь. Неси горшок домой.
— Дозволь побыть, отче.
— Хочется с нами?
— Дозволь!
— Да сиди уж.
— Почивать ляжешь?
— Не, не спится.
А на город уже опускался полуденный сон. Жизнь начиналась до света, и в полдень ложились все.
Кирилл разговаривал с мальчиком, расхаживал по мосткам, внутри стен. И вдруг замер: в просвете, где виден был Олегов двор, к терему шел твердой поступью человек, знакомый по минувшему году. Черная епанча покрывала воинский наряд, голову, будто под тяжестью шлема, гнуло к земле.
«Гришка? Неужели Гришка Капустин? Зачем сюда?»
В сердце Кирилла вползла тревога.
Олег лежал среди своих тоурменских ковров, и Бернаба, сидя в его ногах, говорил:
— Мамай ныне хан. Орда сильна. Кто ж ее победит? Лучше с ней дружить, а Москве улыбаться до времени.
Как ясно умел он вложить в слова тайные Олеговы мысли!
— Орда не свалит тебя никогда: ей твоя власть нужна.
— Нужна?
— Мамай над Русью князем стать не может. А когда княжит друг, зачем обижать друга? А Москва задушит тебя и на твое место сама сядет. Мало ли ныне князей под ней?
«И то правда!» — но этого не сказал.
— А Мамаю нужен друг. Он поможет. Ты станешь на Руси первым…
Отрок вошел внезапно и удивленно:
— С Москвы посланец, княже.
— Впусти.
Быстро скинул ноги со скамьи, сел. Бернаба отошел к двери.
Сгибаясь в дверях, еле влез в терем Гриша Капустин.
— Благословен буди, государь Олег Иванович.
— С чем ты?
— По розыску.
— А по ком?
— Уследили в твоей земле убивца и татя, государева князя Дмитрия Ивановича раба — Кирилла прозвищем Борода, каменных дел человека, зодчего. От казни сбег. Второй год рыщем. Приказано того человека не миловать, а тебе, государь, боярин Бренко Михайло Ондреич в том челом бьет. Пожалуй, милостивец.
Олег тихо отошел к окну, искоса глянул на высокий терем. Стены уже завершены, начали сводить своды.
Беглых выдавать было в обычае. Но мог и не дать — на рязанские земли Дмитриева рука не простиралась. Однако ж просит смиренно, да и Бернаба даже сказал: надобно до поры к Москве подходить с улыбкой.
— Погляжу — дам ли. Самому надобен.
— Ведаю — надобен. Да виноват боле, чем тароват.
— То сам обсужу…
— Прости, сударь.
Задумался: Дмитрий силен. Мамай от похода устал и занят сейчас собой, своих врагов режет.
«Пущай Дмитрий мнит, что Ольг рад дружить с Московским великим князем».
— Да, пожалуй, отдам. Дмитрий-то князь Иванович не какой-нибудь татарский хан, свой человек. От меня ему отказа не будет.
— Дозволишь взять?
— Бери.
— Может, на Москву что передать велишь?
— А вот и передашь… мастера. Дмитрию он надобен, а я себе мастеров завсегда найду.
Бернаба вышел следом за Гришей в дверь и кинулся сенями к амбарам. Там, принимая от мужиков хлеб, стоял убеленный мукой Клим.
— Эй!
— Чего тебе?
— Спеши напрямик к Кириллу. С Москвы за ним прислано. Князь отдал.
— Погляди тут!
Кирилл, услышав тревожный от хрипоты голос Клима, огляделся: оставалось свод свести, но чело терема успел вывести, остальное достроят сами. Опережая Клима, он сбежал со стен.
— Климе, отче, прими моего вьюношка. Приюти. Укроюсь — приду за ним.
— Давай.
— Отче! Я с тобой.
— Куда?
— Всюду.
— Не, бог с тобой!
— Отче! Возьми!
Клим решил быстрее:
— Подь, Кирилле, в амбар. Под моим ключом досидишь дотемна. Князь выдал, княжьим ключом и скроем. Подь скоро, пока сюда не пришли. Там мужиков полно, меж них затеряешься. А ты скачи, Андрейша, домой. Забери ветошь, что унесешь, да ступай к пристани. Там всякой народ, приметен не будешь. А смеркнется — выходи к гостиному двору, будто возы стережешь.
Кирилл залег в длинных закромах ржи.
Ночью Клим его выпустил, вывел с конюшни гнедого Бернабова коня да своего солового в придачу. Они вышли с княжьего двора на пустырь.
— Вот те, Кирилле, каково Олегово спасибо за труды да раны!
Жесткий голос из тьмы прервал Клима:
— Не так сказал!
Клим отшатнулся, но Кирилл с яростью взглянул во тьму — перед ними стоял Олег.
— Побег, Клим, сготовил?
Недобрым оком взглянул на него Клим. Но во тьме за князем могла быть стража.
— Уходишь, Кирилл? — спросил Олег по-гречески.
— Сам видишь, государь.
— А кто ж за твой труд получать будет? Терем-то едва не готов.
— То прощу тебе, княже.
— Мне не надо. Прими на дорогу от меня.
Он протянул Кириллу горсть денег, но опустил руку, видя, как Кирилл отстранился. Взглянул на коней, на дрожащие руки бледного Клима, сжавшие повода. И молча ушел: не было с ним ни оружия, ни стражи.
— Эх, жаль! — рванулся Клим, но опомнился: — Кирилл, уходи скорей. Не то людей кликнет!
— А ты?
— Подожду.
— Как знаешь…
— Слышишь?
Во тьме звякнуло чье-то оружие. Кирилл вскочил на коня и увел за собой солового.
Не доезжая гостиного, свистнул. Меж возами свистнул еще. Андрей откликнулся.
— Отче!
— Ну-ка, скорей!
Андрей тотчас приволок тяжелый узел и снова направился во мрак.
— Куда ты?
— Там еще есть.
— Ты, может быть, и самую избу приволок?
— Не. Избу оставил. А чего добро бросать? Князья мы, что ль?
— Ну, давай скорей!
Кирилл спешился и торопливо закрепил узел за седлом. Андрей снова появился, волоча поклажу.
— Как ты доволок-то?
— Я не сразу.
— Ну, давай, садись!
— Уже!
— Ты на коне-то крепко сидишь?
— Как на печке!
Объезжая улицы переулками, наткнулись на заставу. Протянув копье поперек пути, стражи окликнули:
— Кто идет?
— Кирилл Борода, зодчий великого князя.
— С богом!
Их охватила ночная прохлада, ветер потек душистый и легкий проезжали луга.
Кирилл оглянулся: позади, в Рязани, на высоком берегу горел костер. Розовый пламень освещал каменную белую стену — терем.
— Каменщики костер жгут! — угадал Андрейша.
— И так не замерзли б! — ответил Кирилл. — Угомону им нет! Спали б, на заре им опять на работу.
И яростно хлестнул своего горячего коня.
Тридцать вторая глава
ОРДА
Олег со свитой поехал в Орду. Ночь застала их под стенами Сарая. Рязанский стад остановился в степи. Пахло мятной прохладой трав, конями. Позвякивали цепи на конях, оружием постукивала стража. Кричала ночная птица.
Из степной тьмы Олег смотрел на освещенный Сарай; шла одна из последних ночей уразы, Рамазана, месяца, когда по целым дням строго соблюдался пост — ни капли воды, ни крошки хлеба никто не брал в рот. Но теперь была ночь, и от звезды до звезды яростно утоляли утробу наголодавшиеся постники — те, которые имели еду и питье. И каждый двор, озаренный свечами, сиял в те ночи, и торговая площадь раскрывала съестной торг, засветив огни над соблазнительными грудами товаров. Город, весь в отсветах огней, костров, простирался вдаль под розовым заревом, как под княжеским одеялом. И оттуда пахло горелым маслом и мясом, оттуда гудели трубы, и дудки, и бубны. Временами долетали гулы толпы, ликовавшей и счастливой от зрелищ.
