– Где взята такая маппа?
– Сам вычертил, – не без гордости ответил Иван.
– Ну? Сам? – не поверил брат Игнатий. – Да неужто ходил в Апонию?
Ивана как обожгло. Схватился рукой за рясу, привлек к себе монаха, невольно почувствовав его силу, дохнул в лицо:
– Откуда знаешь?
– Об чем?
– Об Апонии.
Монах усмехнулся, освобождаясь:
– А где живем, сам подумай? На Камчатке! Здесь самый последний казак слышал об Апонии.
– А с чего взял, что на маппе Апония изображена?
– Так острова же… – смиренно заметил брат Игнатий, отводя в сторону черные, как уголь, глаза. – Я ж вижу, что одни острова изображены на твоей маппе. А Апония, говорят, остров. И лежит за многими островами… – Все же не вытерпел, повторил вопрос: – Неужто, правда, бывал в тех краях?
Иван покачал головой.
– Тогда как мог начертить такое? – не отставал брат Игнатий. – Разве можно придумать то, чего никогда не видел?
Мрачный огонь в черных глазах монаха Ивану не понравился.
– Опомнись! – оборвал монаха. – Я человек государственный, секретный. Тебе, монах, не дозволено пытать меня. И вообще… Может, сам плавал?
– Плавал.
– Где?
– Да в разных местах… – неохотно объяснил брат Игнатий. – На Камчатке… И в море Пенжинском… Церковное добро переправлял на бусе. Умею работать с веслами, ставил паруса, держал руль, знаю компас и румбы… – И не вытерпел, не вытерпел, снова повторил вопрос: – Неужто мы теперь пойдем в сторону Апонии?
– Молчи, дурак! – Иван быстро огляделся, но никто не прислушивался к их разговору.
– Молчу! Молчу! – Брат Игнатий страшно оскалился, как в большой ненависти, даже глаза заледенели, но тут же оттаял, будто согретый изнутри радостью: – Совсем молчу.
– Зачем оказался на Камчатке?
Брат Игнатий загадочно сощурился:
– Даже растения путешествуют. Размножением. Здесь, смотришь, пророс малый корешок, а там отнесло ветром какое зерно в сторону, а там пробились сквозь песок еще какие ростки. Так одно дерево и отдаляется от другого, разрастается, распространяется густой лес, только не рассуждает о том. А живой человек, он способен и к путешествию и к рассуждению. Это угодно Господу. Он позволил человеку ходить далеко и возвращаться обратно, чтобы всем остальным можно было рассказать об увиденном. Известно, что много святых людей внесло свою лепту в дело постижения далеких краев.
– И ты внести хочешь?
Монах переборол себя. Сказал со смирением:
– Как Он позволит.
До знака, поданного братом Игнатием, почти три часа несло бусу вдоль долгого берега. Неужели пронесет мимо? – гадали казаки. Неужели отбросит в море, а то разобьет на камнях? Не отходили от бортов. Вот вроде живы, а куда занесло? Выше всех торчала на носу бусы голова монстра бывшего якуцкого статистика дьяка-фантаста Тюньки. Вместо того, чтобы повесить Тюньку, Иван, с согласия господина Чепесюка, забрал Тюньку в море. Монстр работал, как вол, радовался жизни, сильно дивился миру. Лет десять, считай, безвыездно провел в Якуцке. От того радовался и дивился еще сильнее.
Туман.
На зюйд и на вест под туманом лежала одна вода, ничего кроме воды, и на ост тоже одна вода. Неизвестно, как обстояло дело к северу, но и там, наверное, плескалась вода. Везде одно большое волнующееся пространство. Уже думали, что так и будет до самой смерти – только туман и вода. И вдруг – остров.
А на островом гора заснеженная.
А над вершиной горы белое тоненькое кольцо тумана.
Когда бусу поднесло ближе к берегу, белое кольцо вокруг заснеженной вершины обернулось еще одним. Ну, а совсем вблизи повисли над вершиной, похожей на перевернутую воронку, одно в одном, уже три белых кольца. Одно вложено в другое, как разной величины баранки. Брат Игнатий кротко перекрестился:
– Даст Бог, к добру.
А длинный Тюнька отчаянно крикнул с носа:
– Дикующие!…
Сквозь чистый бурей промытый воздух явственно увидели – на верхней террасе, наклонной, а потому открытой к морю, по темной траве перед легкими летними балаганами, дергаясь и шумя, взволнованно двигались две возбужденных толпы. Дикующие высоко подпрыгивали, воинственно шли друг на друга. В руках – луки, сабельки, может, ножи, того и гляди, перебьют друг друга, каждый в большом нетерпении перебирал коротенькими ногами. Правда, криков почти не слышали – накат, буруны, да скоро и течение вынесло бусу, низко сидящую в воде, за высокий мыс. Как специально скрыло бусу от глаз дикующих.
– Война у них? – удивился Иван.
Похабин кивнул согласно:
– Война.
Казаки помолчали, переглядываясь, только монах брат Игнатий смиренно возразил:
– Может, праздник какой? – И положил крестное знамение: – Может, поклоняются каким деревянным болванам?
И подвел итог:
– Грех!
И предложил:
– Остров невелик, дикующих не должно быть много. Те, которых увидели, может, все и есть. Когда торкнемся в берег, первым делом надо исправить руль. А потом в море. Уже утром можем оказаться на той стороне острова. Половину людей оставим здесь, пусть пойдут пеши и обьясачат дикующих. Перевал невысок, тропа видна даже отсюда. – Брат Игнатий смиренно кивнул в сторону заснеженного, заледенелого до голубизны пика: – Дикующие сильно удивятся и без бою дадут ясак. А встретимся на той стороне острова.
Повторил убежденно:
– Если с моря зайти, можно врасплох захватить плотбище дикующих, захватить все их байдары. А без байдар дикующие сразу успокоятся. А не успокоятся, так те наши люди, что пойдут пеши, выгонят дикующих к берегу прямо под нашу пушку. Один раз выпалим, они все поймут.
– А просто договориться? Дать подарки?
– К тому и клоню, – сурово сказал монах. – Один раз выпалим, сразу и договоримся. Они потом согласятся на любые подарки.
Иван негромко спросил:
– А не апонцы на острову, брат Игнатий?
Монах понимающе покачал головой:
– Не апонцы. Дикующие. Видишь, парки на них. Настоящие парки из птичьих шкурок. Я разглядел. Апонцы сроду не наденут такую одежду, сочтут за большой позор. Они, апонцы, носят шелка да дабиновые ткани. А это дикующие. Это, наверное, куши, так называют дальних курильцев. Еще их зовут мохнатыми. Говорят, бороды у них большие, как у русских старых бояр, и по всему телу густой волос. Я сам видел таких куши в одиннадцатом году. Приходили к родимцам на юг Камчатки.
– Почему ж не Апония? – не верил Иван. – Нас сколько времени все несло на юг?
– А может, не на юг? – ревниво возразил брат Игнатий. – Может, все время носило вокруг острова? – И кивнул убежденно: – Это куши. Это мохнатые, не апонцы. Дикие. Истинной веры не знают.
– Не торопись, брат Игнатий, – упрямо мотнул головой Иван. – Знают или не знают, не торопись. Поймем, когда побываем на берегу. – Не оборачиваясь, он чувствовал тяжелый взгляд господина Чепесюка, по-прежнему кутающегося в черный плащ в своем деревянном кресле. Пытался понять, что думает о происходящем господин Чепесюк, но господин Чепесюк ничем не выдавал своих мыслей.
То, чего так долго ждали, наконец, произошло. Буса мягко толкнулась в пески широкого низкого берега, недалеко за которым опять поднимались береговые террасы. Круглая бухта, заснеженная гора над миром. Пять человек казаков живо кинулись искать нужное дерево для руля, но монах их остановил:
– Нам нужное дерево там, за мысом. Здесь только бамбук растет.
Казаки неохотно остановились. К борту бусы без страха подплывали морские звери сивучи с любопытством. «Вот жиру нам дадут, – жадно облизнулся Похабин. – Вот какие круглые!»
Иван досадливо отмахнулся.
Прикидывал.
Наверное, монах прав, надо разделиться на два отряда. Еще в море обсуждали такой вариант. Обсуждали даже когда совсем не верили, что кончится море… Послать на бусе десяток человек, восьмерых оставить на берегу… Сразу решил: сам на берегу останусь. Думать уже не мог о море. Возьмем две пищали, на борту оставим пушку-тюфяк. На той стороне острова каждому найдется работа – веками дикующие не платили ясак, сильно задолжали Усатому. Оглядывая с берега заснеженную гору, отметил: узкая тропа через плечо горы идет набитая, четкая, вьется изощренно, не теряется ни в стланике, ни на осыпях. Сразу видно, что натоптана человеком, животное не ищет хитрых путей.
Торопясь, радуясь земле под ногами, казаки, по пояс в холодной воде, вынесли на берег необходимые снаряжение и припасы, бросили мешки на песок, в траву, жадно вдыхая теплый острый запах пыльцы, осыпающейся с коленчатых бамбуков, покрывших, как густая щетка, все подходы к обрывам. Под сапогами сминались, шуршали бурые валы, наметенные морем – морская трава. Тревожно и сладко пахло рыжим бамбуком, песком, раздавленными ракушками, гниющей морской травой.
Переглядывались тревожно.
И не зря.
Не успели разбить лагерь, как свистнула в воздухе стрела.
Из травы на одно мгновение поднялся в небольшой рост маленький человек, как выпрыгнул. Действительно, дикующий, – в птичей парке, кое-где даже перо не снято, в руках лук туго натянут, наверное, натянул лук еще прячась в траве.
