Я знаю Энтони, и мне известна его склонность к рискованным поступкам. Возможно, он видит себя лидером гонимых английских католиков, который прячет их у себя, наставляет и ссужает им деньги. Он честолюбив и хочет быть предводителем, а не последователем.
Энтони пристально посмотрел на меня.
– Я собираюсь изучать юриспруденцию, – наконец сказал он.
– Хорошо, Энтони. Это даст тебе прочную основу.
– В Англию приезжают иезуиты, – заметил он. – Это многое изменит. Они возглавят движение, и больше не будет надобности трусливо прятаться по углам. О нет, у них так не принято!
– Энтони, я надеюсь, что они не приедут, – сказала я. – Новый папа Григорий XIII уже достаточно разбередил английский патриотизм своим злополучным вторжением в Ирландию. Вытеснение англичан было крайне неудачной затеей. Это навсегда разрушило защитный аргумент служителей церкви о том, что их деятельность не связана с политикой. Теперь англичане видят в них вражеских шпионов.
– Папа Григорий по крайней мере отозвал буллу, отлучившую Елизавету от церкви, – возразил Энтони. – Это должно было порадовать их.
– Нет, стало только хуже, – ответила я. Энтони выглядел растерянным (все же он еще очень наивен в политическом отношении), поэтому я объяснила: – В своем Explanatio он говорит, что булла не является обязательной, «за исключением тех обстоятельств, когда станет возможным ее публичное исполнение». Иными словами, католики могут делать вид, будто они подчиняются королеве, но лишь до вторжения армии, которая свергнет Елизавету.
– Ну и что? – высокомерно спросил он.
– Таким образом, когда католик клянется в своей преданности, теперь это ничего не значит; он всего лишь тянет время. Папский указ делает нас лицемерными изменниками.
– Только не вас! – воскликнул он. – Как королева может быть изменницей?
– Я имею в виду католиков. Будь осторожен, Энтони.
Но он беззаботно рассмеялся и ушел. Он молод и жаждет приключений.
Я хотела напомнить ему о казни Катберта Мейна, состоявшейся два года назад, и двух католических священников в прошлом году. Это были первые мученики, принявшие смерть за свою веру при Елизавете. Боюсь, они будут не последними».
«22 июля 1579 года.
На улице по-прежнему идет дождь, как и всю последнюю неделю. Земля так промокла, что лошади увязают в грязи, поэтому переписка идет очень медленно.
Жаль, что я не успела напомнить Энтони о других вещах, таких, как все более воинственная позиция Филиппа. Недавно он выпустил прокламацию, где обвинил Вильгельма Оранского в потрясении основ христианства в целом, и особенно в Нидерландах, и призвал к его смерти. Сначала убили лорда Джеймса в Шотландии, потом Колиньи во Франции, а теперь Филипп призывает казнить Вильгельма. Это и впрямь делает католиков похожими на убийц, которых боятся протестанты. Двое самых стойких лидеров реформистской веры уже убиты; неудивительно, что Елизавета боится за свою жизнь, а подданные стремятся защитить ее.
Для меня все это значит, что в их глазах я становлюсь все более похожей на опасную «змею, пригретую на груди», как Уолсингем называет меня. Врагом, которого они приютили у себя. Но это они настояли на том, чтобы держать меня в плену, в то время как я просила и умоляла об освобождении».
* * *
«15 октября, год 1580-й от Рождества Господа нашего.
Возможно ли, что я так долго не обращалась к этой маленькой книге? Когда я только что приехала в Англию и получила ее в подарок, то думала, что пробуду здесь не больше года. Но сейчас мне приходится составлять много писем, а когда я заканчиваю, то больше ничего не хочу писать, так сильно ноют пальцы и немеют руки.
Эти письма – сколько их было? Достаточно для того, чтобы составить несколько томов, если собрать их вместе. И как грустно или забавно – в зависимости от того, кто их читает, – что во всех них говорится об одном и том же. В них заключенная просит об освобождении всех, кто может помочь ей. Ни одна уловка не осталась без внимания: там есть мольбы, призывы к сочувствию, к справедливости, к голосу крови и милосердию; там есть угрозы, как прямые, так и косвенные. Есть безумные обещания и предложения выполнить любую задачу. Но в конце концов ответ всегда был отрицательным. Поэтому, наверное, было бы лучше, если бы я просто записывала свои мысли для себя и потомков, чем стучаться в запертые двери и взывать к глухим.
Но нет, невозможно было хранить молчание. Всегда оставалась надежда, что, может быть, на этот раз… Постепенно мои воспоминания о том, каково быть свободной, тускнеют и отступают. Прошло уже тринадцать лет с тех пор, как меня увезли в Лохлевен. Говорят, что я утратила связь с миром, который быстро меняется, что я живу в прошлом, среди мертвых идей и умерших людей. Возможно, это правда, хотя мне все чаще кажется, что я обитаю в царстве вечности, в том времени, которое еще наступит. Когда я наконец преодолею страх смерти, ничто не будет удерживать меня здесь. Но пока этого не случилось, и я по-прежнему воспринимаю смерть как грубого надсмотрщика, который перевозит меня из одной тюрьмы в другую, как делают англичане, и отрывает меня от вещей, которые еще дороги мне.
Возмездие. Воздаяние. Возвращение долгов. За это ли я страдаю? Когда двери темницы впервые закрылись за мной – а все эти двери одинаковы, будь то в Лохлевене, в Карлайле, в Татбери, Уингфилде или Шеффилде, – я думала, что это так. Но теперь наказание, воздаяние, страдание, последствия грехов и недостатков, как это ни называть, продолжаются гораздо дольше, чем то, что послужило причиной. Нет никакой меры, не осталось никакой справедливости, и я продолжаю гадать: почему?
Иногда Шотландия кажется мне сном; даже сейчас, когда я оглядываюсь назад, она сбивает меня с толку. Говорят, на расстоянии вещи становятся более ясными, но Шотландия издалека кажется еще более туманной и нереальной. Она была моим испытанием, которого я не выдержала.
Разумеется, Шотландия продолжает существовать и остается опасным местом. В последнее время появилось новое обстоятельство, довольно предсказуемое, но повергшее лордов в панику. Король Яков взрослеет; ему уже четырнадцать лет, и у него есть собственное мнение. Им не так легко управлять, и он привлек своего французского родственника Эсме Стюарта на свою сторону, взбунтовавшись против опекунов. Они утверждают, будто Гизы прислали его с целью «развратить» Якова, но, как бы то ни было, созрел очередной заговор и мятеж, после которого граф Мортон лишился поста регента и предстал перед судом. И за что? За гибель Дарнли.
Мортона казнили с помощью его любимого механизма для обезглавливания под названием «Дева», где подвешенное лезвие падает на шею жертвы. Говорят, его назвали «Девой» потому, что «хотя она ложится со многими мужчинами, еще никому не удалось справиться с нею». Также говорят, что это устройство работает гораздо чище и надежнее, чем обычный палач. Так сгинул этот злодей, мой старинный враг.
Теперь, когда Яков освободился от Мортона, возможно, мне удастся связаться с ним. Все эти годы его опекуны мешали нам общаться друг с другом. Конечно же, теперь он выслушает свою мать. У меня есть предложение, которое пойдет на пользу нам обоим».
* * *
«11 июня, год 1582-й от Рождества Господа нашего.
Мне пошел сороковой год… как жутко это звучит! Я не первая, кто удивлен внезапной «старостью», но когда мне было пятнадцать, двадцать и двадцать пять лет, я думала, что молодость продлится вечно.
Недавно в Шеффилд приехал Николас Хиллард[11], которого пригласили написать миниатюры Шрусбери и членов его семьи. Он создал и мою миниатюру. Я сразу же возненавидела ее. Женщина, которую он изобразил, – искаженный образ юной девушки, написанный Клуэ давным-давно во Франции. Она имеет те же черты, но они расплылись и смягчились, как перезрелая груша. Я часто видела такие груши, лежащие на тарелке. Они еще удерживают форму, но стали настолько мягкими, что сплющиваются в том месте, где лежат, а кожица выглядит распухшей. Кстати, они вкуснее всего, если съесть их сразу. На следующий день они становятся рыхлыми и покрываются пятнами.
Подумать только, я нахожусь в таком состоянии! И все же, глядя в зеркало, мне приходится признать, что портрет точно передает мои черты. По правде говоря, художник даже немного польстил мне. Мой подбородок толще, чем на портрете, а нос более острый.
Сорокалетняя женщина. Таких считают старыми жеманницами, ведьмами или распутными пожирательницами мужчин, жаждущими молодой плоти. Джанет Битон считали такой женщиной и даже элегантную Диану Пуатье. Обе они имели любовников на двадцать лет моложе себя: Босуэлла и Генриха II. Недавно я читала Чосера. Его «Батская ткачиха»[12] – ненасытная распутница, которая признается, что взяла в мужья двадцатилетнего юношу, когда ей было сорок лет. «Как говорили все мои мужья / Утробой шелковистой славлюсь я» и «Перед парнем устоять не смог / Мой венерин бугорок». Я краснею, когда повторяю эти слова, хотя думаю, Чосера это не смущало.
