Поскольку в этот момент он смотрел на боярыню, сидящую в его присутствии с ребенком на руках, Ольга решила, что он возмущен, и спокойно разъяснила:
— Я только что покормила нашего младенца, ему нужен покой.
— Я не о том! — загремел Игорь. — Почему удача улыбается моим врагам и никогда не улыбается мне? Чьи козни творят эту несправедливость? Я докопаюсь, докопаюсь до них!
— Боюсь, что я не очень поняла тебя, супруг мой, — Ольга и впрямь выглядела растерянной, что ей никогда не было свойственно. — Поясни, что ты…
— Ты видела, какой вернулась дружина Свенельда из Дикой Степи? Перстни!… Перстни на пальцах даже у простых дружинников, слыханное ли это дело? А я, я, великий князь, примучиваю радимичей, с которых еле-еле получаю два воза лаптей да бочонок меду!
— У тебя — могучая дружина, мой супруг, и ты не раз громил византийцев, — неторопливо и вразумительно, как ребенку, принялась втолковывать Ольга. — Разве может такими победами похвастаться Свенельд? Он способен сражаться только с кочевыми варварами в степях.
— Но мои советники все время указывают мне на славянские мятежи, — уже значительно тише сказал великий князь. — Я примучиваю славян, а дружина нищает, броня старая, и все ворчат.
— Ты изволишь выслушать мой совет, супруг мой? Великий князь нахмурился.
— Ну?…
— Разгони всех своих советников, когда вернешься из похода с богатой добычей и славой победителя, — очень серьезно сказала княгиня Ольга. — И выбери новых из славянской знати.
— Из покоренных славян? — взъерошился князь Игорь. — Такому не бывать!
— Славяне будут преданы тебе до гроба, потому что ты возвысишь их, супруг мой. Скрепи избранных клятвой, и княжение твое будет долгим и счастливым.
Великий князь неожиданно широко улыбнулся.
— Я сделаю тебя своей главной советницей, когда вернусь с победой над ромеями!
— Прими мою благодарность, супруг мой. И дозволь обратиться с просьбой твоему будущему первому советнику.
— И откуда тебе ведомо, что все советники начинают с просьб? — Игорь еще раз улыбнулся.
— Я вижу в твоей улыбке поощрение, супруг мой, — Ольга тоже улыбнулась. — А прошу я о прощении для Ярыша. Он очень страдает от твоего гнева и очень боится помереть без твоего прощения.
— Он вернулся из Пскова? — В голосе великого князя послышались напряженные нотки.
— Да, он вернулся с полдороги, слишком тяжелой она оказалась для него. — Ольга вовремя нашлась, что ответить. — Во имя нашего сына, великий князь мой.
— Только во имя нашего сына, — недовольно вздохнул великий князь. — И пусть не попадается мне на глаза.
— Еще раз благодарю тебя, супруг мой. — Ольга вдруг обратилась к боярыне, молча сидевшей с ребенком на руках. — Ты можешь идти. Распорядись там.
Боярыня была особой сметливой, и Ярыш не попался на глаза великому князю. Но, как только великий князь вместе со стражей скрылся вдали, тотчас же появился в покоях великой княгини.
— Свенельд прислал бересту
— Она не подписана его именем.
— Зато она пахнет сандалом, — сказал Ярыш. — Он просит отправить в княжескую дружину братьев-волков. Только пусть они сначала повидаются с ним.
2
Адвольфа и Рудвольфа сопровождал Асмус. Они служили еще в младшей дружине, хотя их сверстники, имеющие точно такой же опыт боев, уже были переведены в дружину основную. Такова была своеобразная месть великого князя их отцу Годхарду, посмевшему умереть без соизволения князя Игоря. Поэтому они не могли передвигаться без сопровождающего, за что и были остановлены однажды дружинниками князя Игоря. Тогда из беды их выручил Асмус, и вот ему снова пришлось оберегать братьев от всяческих неприятностей.
Они были благодарны своему спасителю, а потому держались в меру почтительно и в меру свободно, стараясь развлечь сопровождающего их дворянина веселыми дружинными побасенками.
Однако Асмус вяло откликался на веселье молодых людей. Он выглядел недовольным и недовольства этого не скрывал, точно стараясь избавиться от него и поскорее вновь обрести равновесие духа, в общем-то куда более свойственное ему.
Почувствовав его слегка раздраженное неприятие, братья несколько увяли. Но Асмус был настолько занят собственными мыслями, что не обращал никакого внимания на настроение юных дружинников. Его вниманием целиком владели сейчас настроение иных людей и, естественно, вопрос, почему оно изменилось.
Почему, например, Свенельд, впервые повстречавшись с Асмусом, отнесся к нему вполне благожелательно, но через какое-то — очень небольшое! — время сменил эту благожелательность на явное неприятие и, что самое главное, даже недоверие? Кто именно нашептал в уши воеводы нечто такое, что в корне изменило его отношение? Кому Асмус пересек дорогу, хотя старался ходить осторожно, понимая, что ему, полурабу, не следует никому наступать на пятки? И, однако же, где-то он чего-то то ли не заметил, то ли не понял.
Почти то же самое произошло в отношениях с великой княгиней. Она тоже сменила милость если не на гнев, то на легкое — пока, женщины переменчивы! — раздражение. Правда, княгиня Ольга — прежде всего именно женщина, и улыбчивая лесть в конечном счете всегда пробьет себе дорогу к ее сердцу. Именно — к сердцу, а не разуму; хотя королева русов очень умна, но женщины интуитивно руководствуются прежде всего понятиями «нравится» — «не нра-вится», а уж потом разумом и логикой происходящих событий.
Византийский двор всегда был паучьим гнездом. Кто только не ткал в нем своих тенет, надеясь заполучить крупную добычу, которой хватит не только на собственную распутно-роскошную жизнь, но еще и останется внукам и правнукам! Заговорами сбрасывали с тронов императоров, меняли полководцев, отправляли в изгнание целые семьи и кланы. В огромной лоскутной империи занимались тайной войной куда чаще и куда с большим энтузиазмом, нежели войной внешней.
Асмус не был интриганом от природы. Однако все правила детства и навыки юности привели к тому, что он свободно плавал в гнилом болоте интриг, подсиживания и откровенной лжи. Способности, данные ему от рождения, постепенно заглохли в его душе, заросли сорняками притворства и густой жгучей крапивой изначального неверия в человеческую искренность, честь и личную порядочность.
Свенельд, постоянно соприкасаясь с пограничными областями Византийской империи, отлично разобрался в способах ее управления. С его точки зрения, Империя грызла саму себя изнутри, постепенно, слой за слоем разрушая основной фундамент государства.
Правящая знать кочевых племен тоже была и коварна, и лжива, и изворотлива. Однако существовала определенная грань, которую не осмелился бы перейти никакой степной владыка. Такой границей степного коварства была клятва рода. Именно рода, а не ее отдельного представителя. И за нарушение ее род обязан был сам наказать клятвопреступника и делал это неукоснительно, присылая оба уха и язык этого человека тому, чьи надежды на честь он не оправдал.
Свенельд любил степь, дружил со степняками, держался с ними либо на равных, либо почтительно, если встречался со старым человеком. И степь доверяла ему.
Свенельд не любил и не доверял Византии. Юношеские восторги по поводу ее высокой культуры кончились быстро и, в общем-то, безболезненно. Свенельд сам разобрался, что эта, корнями уходящая в Элладу культура — всего лишь фасад насквозь прогнившего здания, кое-как сооруженного из обломков былого могущества.
Асмус был умен, чуток и наблюдателен. Он понимал, что воевода не доверяет ему, потому что привык не доверять ромеям, но поначалу по какой-то причине не выдавал своего коренного недоверия, относясь к византийцу вполне благожелательно. Почему произошел поворот в его душе, Асмусу было неясно, и он сейчас мысленно перебирал собственные оплошности, которые могли послужить толчком к этому повороту. А тут — эти жеребцы со своими дружинными побасенками…
Что— то разладилось в доселе таком продуманном и четком плане обретения имени и положения на чужбине. Да, он, приговоренный к смертной казни, был продан, как раб, с торгов в Царьграде. Такое практиковалось неоднократно, но только для осужденных особого круга. Круга знати. Она выкупала родича, кто-то клал в карман солидный куш, выкупленному жаловали свободу и отправляли служить на границу огромной империи, подальше от дворцовых глаз. И все были довольны.
