Дом снова наполнился шумом. Немцы вернулись в здание. Казимир вышел из канцелярии и двумя выстрелами снял еще двоих, бежавших по лестнице. Они покатились вниз, увлекая за собой других. Их предсмертные стоны и проклятия вызывали у Казимира довольный смех.
Но вот он увидел, что десятки винтовок и автоматов направлены на него, и понял, что пропал. Немцы кричали: «Руки вверх!» — но Казимир не думал сдаваться. Теперь, после гибели людей в лесу, которую он видел собственными глазами, он уже не сомневался в зверствах немцев. Он вспомнил рассказы о том, как поступают немцы с поляками, которые живыми попадают к ним в руки. Его наверняка расстреляют. Поэтому он снова зарядил ружье.
— Поганые скоты! — закричал он. — Грязные свиньи!. .
На голову Казимира обрушился удар, ружье выскользнуло из рук.
— Хватайте его! — услышал он резкий голос сзади, упал на ступени и потерял сознание.
Очнувшись, он обнаружил, что связан по рукам и ногам, как пойманный зверь. Он лежал на ледяном полу в кромешной тьме. Судя по холоду, его запрятали в один из подвалов ратуши. Голова горела, во рту совершенно пересохло.
Сверху доносились неясные шорохи. Непонятно, почему немцы не разделались с ним сразу.
— Гады! — попытался закричать Казимир, но голоса не было.
Он дрожал от холода.
Началось томительное ожидание. Что с ним сделают? Убьют? Нет, этого им будет мало. Слишком простая и легкая смерть. Вспомнились рассказы о детях, которых приколачивали за язык к столу, о женщинах, которым вырезали груди. Для него немцы придумают тоже что-нибудь необычное, чтобы сломить его. Скольких шкопов удалось прикончить? Кажется, семерых. Неплохой обмен: один мертвый поляк за семерых дохлых фрицев.
Он вспомнил о двухстах мужчинах и женщинах, застывших в промерзшей земле. Семь мертвых немцев за две сотни мертвых евреев и одного мертвого поляка. Мало. Слишком мало. Надо было убить больше. Не стоило бежать в ратушу! На улице, под покровом снега, можно было сделать больше.
Он подумал об Анне Ливерской и о несбывшихся надеждах на счастье. Может быть, он и не нравился ей, заросший и бородатый? Может быть, у нее есть другой? Нашла ли она тогда его карточку? О, проклятие! Теперь это не имеет никакого значения. Все кончено.
Шорохи наверху прекратились, и воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь его прерывистым дыханием. В темноте появились призраки убитых в лесу. Казимиру стало страшно. Страх рос с каждой минутой.
Стянутые веревками руки, спина и ноги затекли и причиняли страшную боль. Попытки закрыть глаза и уснуть оказались тщетными. Он старался привлечь к себе внимание немцев, кричал, ругался, но его крики, эхом отражаясь от сводов подвала, лишь усиливали боль в голове. Страх не покидал его. Он боялся, что к утру лишится сил и окажется жалким трусом в тот ответственный момент, когда надо быть наиболее стойким.
Казимир почувствовал себя почти счастливым, когда слабый предрассветный луч просочился сквозь подвальное оконце. Теперь уже недолго ждать развязки! Однако немцы, казалось, забыли о нем. Наверху слышна была беготня, глухо звучали отдаваемые приказания, с улицы доносился топот тяжелых солдатских сапог, скрипящих по свежему снегу.
Наконец дверь отворилась! В подвал, согнувшись, вошел офицер очень высокого роста, молодой, со светло-серыми глазами и энергичным выразительным лицом. Сзади стояли два солдата в полевой форме, в рогатых касках, с автоматами в руках.
— Встать! — крикнул офицер, толкнув Казимира в грудь. От страшной боли перехватило дыхание.
— Ты что, оглох? — набросился офицер. — Я говорю — встать!
— Сейчас! — сказал Казимир, облизнув губы, и повторил: — Сейчас!
— А ну, поднимите его, — распорядился офицер. Солдаты подошли к Казимиру, перерезали веревки, стягивавшие ему ноги, и начали бить его. Казимир не пошевельнулся. Пусть бьют до смерти.
Наконец немцы заставили его встать. Казимир качался как пьяный. Перед глазами плыли круги.
— Выходи! — рявкнул офицер.
Холодный ствол автомата уперся в затылок Казимира. Толчок в спину — и он сделал несколько шагов вперед. Вот и все. Страх, боль. Смерть! Нечем дышать. Его бросило в жар. Он старался унять дрожь, чтобы не упасть на ступеньках.
Его вывели на улицу. Снег уже не шел. Серое небо, казалось, отдыхало на белоснежных крышах домов. Казимир застыл от удивления, увидев на площади всех жителей деревни.
— Иди, собака! — толкнул его конвоир.
Может быть, они решили расстрелять его на виду у односельчан? Это неплохо. При таком количестве свидетелей он будет держаться гораздо мужественнее.
— Уж не думаешь ли ты, паршивая тварь, что мы расстреляем тебя? — с ехидством спросил офицер. Не надейся. Тебя ждет кое-что другое. Ты умрешь медленной смертью. А жители этой деревни будут проклинать тебя вечно. Те, которые останутся в живых…
— Что вы задумали? — воскликнул Казимир в недоумении.
— Ты убил семь немецких солдат, скотина! За каждого из них мы уничтожим по десять поляков, понял?
— Вы не сделаете этого! — в ужасе воскликнул Казимир. — Они тут ни при чем!
— Заткни глотку, мразь! — прервал его офицер.
На площади выстроились войска, стянутые за ночь из соседних гарнизонов. Сюда же согнали все население деревни — около трехсот человек. Они стояли с поднятыми вверх руками на небольшом церковном кладбище. Казимир увидел там Анну и ее родителей. Как и все остальные, она смотрела, на него с некоторым удивлением. Всем, конечно, уже известно о его вчерашнем поступке. Им трудно понять, почему он пошел на это: ведь он никогда не слушал их разговоров о ненависти и мести.
Казимира подвели к ограде кладбища. Вперед вышел унтер-офицер и громко заговорил по-польски:
— Эта бешеная собака уничтожила прошлой ночью семь немецких солдат. Он поплатится за свой поступок. Но не смертью! Его отправят в надлежащее место. Там он будет работать, мучаясь от вашего презрения и ненависти. За убитых им солдат мы расстреляем в назидание другим семьдесят мужчин вашей деревни. Расстреляем сейчас на этой площади.
— Нет! Вы не смеете! — срывающимся голосом закричал Казимир. — Они. не виноваты! Никто ничего не знал. Вчера я был не в своем уме. Я видел, как вчера в лесу расстре…
— Молчать! — рявкнул офицер.
— Вы не имеете права! — в отчаянии продолжал Казимир, падая на колени. — Я один должен нести наказание.
Пинок в спину, и он упал лицом в снег. Его подняли.
А переводчик продолжал:
— Оберштурмфюрер отберет сейчас мужчин. Трупы останутся лежать на снегу трое суток.
— Нет! Только не это! — рыдая, кричал Казимир. Проклятые шкопы, вы не имеете права…
Он вырывался из веревок, по заросшему лицу текли; слезы.
Офицер вошел на кладбище. Мужчины отводили взгляд в сторону, чтобы не попадаться ему на глаза.
Семьдесят человек. Почти половина всего мужского населения деревни. В каждой семье будет покойник.
— Подлецы! Мерзавцы! — кричал Казимир в отчая нии.
Его сильно ударили кулаком по лицу. Губы сразу распухли.
— Убийцы! — продолжал он, не обращая внимания на боль. — Не имеете права…
Офицер уже приступил к выбору жертв. Хлыстом он тыкал в лицо обреченного и коротко бросал:
— Ты… Ты… Ты…
Заплакали женщины. Мужчины крепче сжали губы.
Отобранных отводили к церковной стене. Они стояли там с побледневшими лицами под охраной молодых эсэсовцев.
— Ты! — хлыст офицера коснулся старого Томска. Его знали все. В молодости он мог согнуть монету.
— Ты! — ткнул офицер в молоденького хромого Войтека.
— Ты! — показал он на Владислава Ливерского, отца Анны.
— Ты… Ты… Ты…
Вот и все семьдесят… Их выстроили в два ряда у стены церкви. Взявшись за руки, они в упор смотрели на эсэсовцев, приготовившихся к стрельбе.
— Простите! — с мольбой произнес Казимир разбитыми губами. — Я не знал, насколько они низки. Я убил семерых и считал, что они расстреляют меня одного…
— Ахтунг! — скомандовал офицер.
Эсэсовцы бросили сигареты и подняли автоматы.
— Ты поступил правильно, Полчанский, — крикнул один из стоявших у стены. — Мы на тебя не сердимся.
— Да здравствует Полчанский! — крикнул другой.
— Да здравствует Полчанский! — подхватили остальные.
— Огонь! — в ярости заорал взбешенный оберштурмфюрер.
3атрещали автоматы, и Казимир увидел, что убитые падали не разжимая рук.
Потом Казимир перевел взгляд на Анну. Она стояла бледная как смерть, но не плакала, а только вздрагивала при каждом новом залпе. Она смотрела не на тех, кто стоял у стены, а на Казимира. Ее внутренняя дрожь передалась ему. Он боялся ее темно-карих глаз. Ведь он был повинен в гибели ее отца… Но в ее взгляде не было упрека, и это делало его еще более несчастным.
— Я люблю тебя, Казимир Полчанский, — крикнула она. — Я люблю тебя и горжусь тобой!
