Я был бессилен. Я не мог никого предостеречь, не мог никому помочь. Им суждено было исполнить свою жертвенную миссию. И исполняли они ее так радостно, словно речь шла не о жизни, а о веселом приключении.
Они рядами шли на смертный бой и пели. С песней брали московские окопы. С песней мерзли на морозе, с песней шагали по пыльным дорогам в жару. А во главе всегда был Он, мысль Его, песня о Нем.
Едет, едет на Каштанке[7]
На кровавый бой.
Гей, гей! Комендант!
Вождь мой дорогой!
За Тобой стрелков вернейший
В бой шагает строй.
Гей, гей! Комендант!
Вождь мой дорогой!
За Тобой пойдем к победе
Через кровь и зной.
Гей, гей! Комендант!
Вождь мой дорогой…
Я долго ехал в обозе штаба бригады. Проехал с ним изрядную часть польской земли, отбиваемой пядь за пядью, шаг за шагом. Наконец-то увидел мир. Но он был совсем не таким, как я думал. Повсюду была разруха. Сожженные деревни грозили небу дымовыми трубами, а когда мы проходили мимо, долго кричали нам вслед:
— Отстрой! Спаси! Отомсти!
На незасеянных полях ветер шептал солдату:
— Остановись! Засей!
А луговые травы шумели:
— Коси!
И вся земля, куда ни глянь, кричала:
— Я твоя!
Людей мы почти не встречали. Враг, отступая, угонял перед собой население, а за собой оставлял пустыню.
Однажды мы остановились в деревне, где не увидели ни души. Солдаты небольшими группами разошлись на разведку. Отовсюду веяло смертью. Когда стрелки подходили к домам, внутри нередко раздавалось хлопанье крыльев и из хат вылетали стаи воронья — верный признак, что обитателями были трупы. Порой усадьбу сторожил голодный пес.
Ребята возвращались молчаливые и мрачные. Одна лишь группа принесла в обоз необычную находку: девочку лет четырех. Говорили, что нашли ее в пустой деревенской школе. Там в классе лежало тело матери, убитой разрывом снаряда. Малышке в ручку угодил осколок. Она была так напугана, что ее чудом заметили: девочка запряталась в самый темный угол и ни за что не хотела выходить. Она не сказала ни слова, не вскрикнула, только тряслась как лист, а по бледному исхудавшему личику катились огромные слезы.
Ее обступили растроганные солдаты. Дали ей поесть, гладили, утешали. Они так давно не видели детей! Не одному тут вспомнился дом. А ведь среди них было больше таких, что оставили дома маленьких братишек и сестер, чем таких, по которым скучали дети. Лица у всех помягчели, сделались почти ребячьими.
Позвали доктора. Он сделал малышке перевязку, сказал, что кость не задета и царапина быстро заживет. Снова стали ее выспрашивать — безрезультатно. Никто не мог добиться от девочки ни слова. Она продолжала дрожать и тихо плакать. Стали опасаться, что от страха она потеряла дар речи.
Я смотрел на все это с высокой своей коляски. Во мне пробуждались давно позабытые чувства. Малышка напомнила мне Галю. Головка у нее тоже была светло-русой, но глазки черные и полные печали — что может быть такая печаль, моя счастливая хозяйка и не подозревала. Мне страшно захотелось увидеть в этих глазках радость. Я постарался восстановить свою прежнюю способность притягивать детские взгляды. Получится или нет?
Малышка подняла заплаканные глаза. И чудо произошло, слезы высохли. Маленькая ручка указала на меня пальчиком, а трясущиеся губки проговорили с последним всхлипом:
— Медведь.
Ребята были счастливы. Один молниеносно подскочил ко мне, разрезал проволоку, которой я был закреплен на коляске, и подал меня девочке. Я весело запищал.
Нашли Зосю
Малышка еще боится поверить. Но личико светлеет, словно на него упал лучик солнца. Я пищу все смешней и смешней. Малышка колеблется. Наконец две исхудавшие ручки хватают меня и прижимают к груди, в которой все еще страдальчески трепещет бедное сердечко. Солдаты улыбаются. В глазах у многих поблескивают слезы.
Теперь с малышкой можно и поговорить. Зовут ее Зося. Зося Томицкая. Папы нет. Жила одна с мамой. Мама была учительницей в школе. Есть тетя, но далеко — в «Станисьляве». Солдаты догадываются, что это Станиславов[8]. Но чем это поможет? Станиславов по другую сторону. И помыслить нельзя, чтобы везти туда девочку.
Они глядят на малышку, которая осыпает меня поцелуями, и им даже думать не хочется, чтобы куда-то ее отвозить. А девочка, едва взяв меня в руки, почувствовала себя как дома. Кто-то посадил ее в телегу, подложил попону. Зося устраивается поудобнее и говорит мне:
— Тут будет дом. Мы будем тут жить. Мишка и Зося… н-но, лошадки!
Солдаты смеются. Доктор с офицером совещаются. И здесь плохо, и в госпитале не лучше. Нужно, конечно, как можно скорее отправить малышку подальше от фронта. Ничего не поделаешь. Но пока…
— Пусть пока едет в обозе, — решают они наконец.
Так что теперь я ехал в самом хвосте обоза в объятиях маленькой Зоси, которая на удивление легко приспособилась к новой жизни. Она сразу же стала всеобщей любимицей. Каждый что-нибудь ей приносил, и не было для солдат в обозе ничего приятнее, чем навестить нашу Зосю. Сам Комендант, когда заметил, проезжая однажды мимо, малышку, остановился и долго гладил ее светлую головку.
Бесконечно, однако, так продолжаться не могло. Собиравшийся в Краков врач должен был взять с собой Зосю и оставить ее там у каких-то знакомых. Я дрожал при одной мысли об этом. Малышка ни на минуту со мной не расставалась. Я же вспоминал все проделки прошлых лет, лишь бы только у нее не оставалось времени думать о пережитом горе и смотреть на ужасы вокруг.
Легионы прикрывали отступление армии. Обоз отходил под грохот непрерывной канонады: позади, там, где наши ребята удерживали безнадежные позиции, был настоящий ад. Мы ехали гуськом через лес. Подступала ночь. Я грустил. Зося, несмотря на грохот выстрелов и тряску, дремала. Ей устроили гнездышко под полотняным навесом фургона, и там она лежала, свернувшись калачиком, не выпуская меня из рук.
Стемнело. Ночь была беззвездной. Ракеты и осветительные снаряды ежеминутно озаряли набрякшее тяжелыми тучами небо. Мы ехали среди редких старых деревьев, приобретавших в моменты этих вспышек фантастические очертания.
Вдруг, когда мы объезжали овраг, раздался дикий вой, крики, выстрелы.
— Казаки! — промелькнула мысль.
Лошади тут же развернулись и резво понеслись. Отлично! Убежим.
Но почему не туда, куда прочие подводы, а в противоположную сторону? Ах, да ведь это те самые, трофейные Гришкины лошади! Неужели почуяли своих? Напрасно ездовой пытается их завернуть, остановить — мы несемся напролом. Стремительно мелькают деревья. В любую минуту мы можем врезаться в ствол. Я вступаю в переговоры с упряжью. Та старается замедлить галоп. Тщетно.
До чего же трудно договориться с лошадью! Легче, чем с человеком, но все же очень трудно! Ведь мы совсем туда не хотим! И разве можно так бешено нестись? Это еще могут выдержать ящики — но не Зося!
Малышка проснулась, сидит с широко раскрытыми от ужаса глазами, судорожно сжимая мою лапу. Мы слышим догоняющих нас всадников. Измученные лошади замедляют безумный бег. Слышится протяжное русское «Сто-ой!»
Теперь мы на «той стороне».
Я закрывал глаза, не желая видеть жуткой правды. Ведь я опять в руках врага. Страшно подумать, что стало с солдатом, который нас вез, добрым и славным Ясем. Страшно подумать, что будет с Зосей.
Я постоянно ощущаю ее судорожные объятия. Смертельно бледное личико прижалось к моей голове. Из стиснутых губ опять не вырывается ни звука.
Нет, мне нельзя поддаваться отчаянию. Нужно думать в первую очередь о Зосе.
Увидев перебинтованную руку девочки, нас отправляют на перевязочный пункт. Там вокруг чужие, но смягчающиеся при виде ребенка лица. К нам подходят две сестры милосердия. Одна из них, улыбчивая и розовая, словно кукла, начинает громко умиляться. Но доктор обращается к другой, постарше, со строгим серьезным лицом:
— Вы, сестрица, завтра едете?
— Еду.
— А что, если с малышкой? А?
— Что же, можно. Я бы отвезла ее в приют, к знакомым монашкам. Вы этот приют знаете?
— Конечно, знаю. Вам ведь как раз по дороге. В Станиславов едете…
Это слово взбудоражило Зосю.
— В Станисьляве тетя. Зося хочет к тете.
Они поняли.
— А что за тетя, деточка? Как ее зовут? — расспрашивает доктор.
Малышка не может объяснить.
— Тетя Маня.
— Ничего вы от нее не узнаете, — заключает сестра. — Какую мне там еще тетю Маню искать? Отдадим ее в приют, во славу Божью. Спасем невинную душу.
Я дрожал. Знаю я, какие в Польше православные приюты! Перед глазами сразу замаячила голова с длинными нечесаными волосами под грудой закусок на спинке опрокинувшегося кресла во Львове. Так он еще не угомонился? Бедная Зося!
