– Зверянский! – дико кричит Паштанов. – Вернитесь в окоп! – Приказывает нам: – Обезоружьте его!
– Убью… мерзавца… – у Джека Потрошителя от ярости перехватило горло. – Дуэль на винтовках… с тридцати шагов… немедля!
Поручик, видя нацеленные в него стволы, оставляет в покое кобуру; стоит в санках, свесив руки вдоль туловища. Ему очень неуютно.
Билетов схватил Джека Потрошителя сзади:
– Юрка, хватит тебе…
На помощь Вячке подоспел Селезнёв. Вдвоём держат Зверянского, он остервенело вырывается. Вячка, задрав его винтовку вверх, кричит офицеру:
– А вы что? Принимаете вызов?
Паштанов встал между санями и Потрошителем. Поручик Кучерявенко вдруг сжал кулаки, взмахнул ими:
– Да разве ж у меня подымется рука на птенца?! – бухнулся в санки, рванул вожжи. – Да пошло оно к бису! – Развернулся так круто, что сани едва не опрокинулись. Нахлёстывая лошадь, погнал её рысью туда, откуда его принесло.
– После боя найду! – сорванным голосом прокричал вслед Зверянский. – С тридцати шагов…
* * *
Паштанов, хоть и горбится из-за раны, возвышается над Потрошителем на голову. Приблизил к нему белое как снег лицо:
– Ещё один такой поступок, Зверянский, и будешь стреляться со мной! Но не с тридцати шагов, а с пятнадцати. – Морщась от боли в руке, вернулся в свой окопчик.
С Потрошителя уже схлынуло. Стоит, расставив утонувшие в снегу ноги, задумчиво смотрит в сторону красных. До чего ужасно его лицо, изуродованное шрамами. То ли от мороза, то ли от пережитого волненья шрамы почернели, а кожа между ними пошла белыми, красными, синими пятнами.
– Как он перед тобой сдрейфил! – восклицает Вячка, зачем-то трогая Джека за предплечье, ощупывая локти. – Если б не я, ты бы его застрелил.
– Никогда! – оборвал Потрошитель. – До тех пор, пока он сам не поднял револьвер, до счёта "два" я стрелять бы не стал!
– Знаешь, ты кто? – кричит Осокин. – Помесь Долохова с Андреем Болконским! В самом лучшем, конечно, смысле.
Группкой человек в шесть мы уселись вокруг окопчика Джека Потрошителя. Нам радостно, что мы всыпали красным и отогнали их, что наш товарищ обратил в бегство наглого поручика Кучерявенко.
– А у меня вино есть! – объявляет Вячка, причмокивает, лезет в вещевой мешок. – Давеча в городе гуляка подзывал – сунул мне… – достаёт две бутылки портвейна. – О-оо?..
Портвейн превратился в лёд, бутылки даже треснули от мороза. Саша Цветков смеётся:
– Досадно? А у меня цела! Я коньяк взял! – Подбрасывает над головой и ловко ловит бутылку.
Первый глоток предлагается Потрошителю.
– За Мишу Семёнова! – провозглашает Цветков.
– За Колю Студеникина!
– За Власа Новоуспенского!
Пьём за товарищей, убитых красногвардейцами Пудовочкина, пьём за погибших сейчас, передаём бутылку друг другу. Мы слегка опьянели. Ругаем убийц самыми страшными ругательствами.
– Если не победим, – вырывается у Джека, – чем при красных жить… лучше застрелиться!
– А я к ним с того света приходить буду… – сдавленно-ломким от чувства голосом выдыхает Осокин, – я сниться им буду, я в их снах убивать их буду, чтоб в холодном поту просыпались! Так я их ненавижу…
Саша Цветков обнял Петю. Мне хочется обнять их обоих. Я чувствую: внутри каждого из нас – одно.
Молчим – но как пронзительно-кричаще наше молчание! Молчание – это оглушающая, неизбывная ненависть к красным.
Сколько времени не двинулся никто из нас?
Наконец:
– Кончайте заупокойную! – это Селезнёв.
Встряхнулись, толкаем друг друга, стремясь согреться.
– А я вот что… – посмеивается Вячка, плутовски подмигивает то мне, то Потрошителю, то Осокину. – От отца получил весточку… Для меня переданы деньги… да вот-с!.. одному саратовскому кооператору. Он остановился в "Биржевой". Сменят нас тут, вернёмся в город – я к нему. Беру деньги и всех веду в "Люкс"!
– Анекдот, как и митральезы! – остудил Джек Потрошитель.
– Это почему? – вскинулся Билетов. – Да, я слышал про митральезы не давеча, а ещё примерно в сентябре. Но ведь это правда!
Передразнивая Вячку, Селезнёв издал губами неприличный звук. Хохочем. Билетов ругается, сплёвывает, машет руками. Божится, что его действительно ждут деньги у кооператора, что мы их прокутим, как только окажемся в городе.
– Ну? – поочерёдно хватает нас за плечи. – Что ты закажешь, ну?!
В конце концов мы поддались.
– Я – поджаристые котлеты, чтоб шипели, с хреном… – мечтательно говорит Селезнёв, – и яблочного ликёрцу…
– Я – бульон, голубцы в соусе и какого-нибудь красного вина, – сообщает Осокин. – А лучше б всего – вишнёвки горячей с мёдом.
– А Лёнька, немецкая душа, что?! – восклицает Билетов, причмокивает, заглядывает мне в лицо. Остальные тоже смотрят с любопытством. – Небось, русский борщ и пельмени?
– Он закажет, – объявляет Осокин, – хитрые няни, какие готовили у Собакевича.
– Ха-ха-ха!!! – всем ужасно смешно. Чувствую, что друзьям как-то даже очень приятно за меня, будто вдруг открылось нечто хорошее, чего во мне не предполагали.
– Я рекомендовал бы Лёне груздяночку с телячьей вырезкой, – улыбается
Саша Цветков, – а пить – что будет. С напитками теперь туго.
Так и не успеваю решить, чего бы я заказал: у Билетова пропало терпение; кричит:
– А потом пойдём к женщинам!
– О-оо-хо-хо-хо!! – от смеха падаю на бок. "К женщинам!" Я-то знаю, как развязный, нахальный Вячка теряется, ни с одной заговорить не может. Встанет к ней боком, уставится на носки ботинок. И куда только девается вся его бесцеремонность?
Его физиономия красней свёклы. Сипя, втягивает в себя воздух, выдыхает с бешенством:
– Ах, ты так… – Ему хочется изругать меня как можно обиднее, но тут Джек Потрошитель произносит:
– Артиллерия!
* * *
Вглядываемся в снежную даль. Там скопление человеческих фигурок, лошади, какая-то возня. Лошадей отводят от чего-то чёрного: это, кажется, не сани.
– Рассредоточьтесь! – кричит нам Паштанов из окопчика.
Разбегаемся по нашим ямам в снегу…
Вдалеке рокотнуло, переходя в надсадный, с шипением, с режущим присвистом вой. Рвануло позади правого фланга, словно небывало свирепо грохнул гром. Как страшно встал грязно-зеленоватый "тополь" разрыва! Ужас вжимает меня в окопчик. Эх, был бы он не в снегу, а в земле! Хватаю лопатку и рою, рою. Удалось углубиться в промёрзшую землю дюймов на десять, не больше…
Рвануло впереди нас. Потом – позади, но так близко, что на минуту заложило уши. Кислая едкая вонь сгоревшей взрывчатки. Снова ненавистный, выкручивающий тебя вой…
Страх такой, что вот-вот всё твоё существо обратится в сплошной истошный нечеловеческий крик. Согнувшись в три погибели в яме, вгрызаюсь в землю лопаткой, держа её под грудью.
Разрыв справа – аж земля дрогнула. Кто-то кричит:
– Мазуркевича и Чернобровкина убило!
У меня сводит рот в странной неудержимой зевоте. Снаряд летит… Тычусь лицом в землю, трясусь. Я уже не властен над своим телом, сейчас оно само подпрыгнет – ноги понесут прочь от этого места, прочь от противника…
Не успел стихнуть гром разрыва, слышу голос Паштанова:
– Кто оставит позицию – расстреляю!
Орудую лопаткой, штыком в моём окопчике, выбрасываю мёрзлые комья земли, колкое крошево, копаю…
Охватила слабость, какое-то тошнотворное изнеможение, икание…
Замечаю, что дует довольно сильный ветер. Ох, и жуткая стужа! Небо в неплотных облаках, впереди и немного слева – мутно-лиловое, дымное солнце. Тускло освещённая злая белая равнина. На её краю – недосягаемая пушка, посылает в нас снаряд за снарядом…
Нестерпимо тянет свернуться в окопчике, как сворачиваются в снегу собаки, зажать руками уши, зажмуриться, замереть.
– Уходят! Глядите, братцы, – уходят!
Высовываю голову из ячейки: кто? где? Билетов показывает назад. От нашей цепи поспешно направляются в тыл две фигуры.
– Зверянский, Осокин, Селезнёв! – резкий голос Паштанова. – Догнать и застрелить!
Истязающий, с визгом, вой: съёживаюсь в окопчике. От разрыва меня чуть не выбросило из него. Придя в себя, замечаю, что громко мычу. О! – как тянет мочиться! Окоченевшие пальцы еле справляются с пуговицами… Потом я смотрю назад. Две уходящие фигурки уже довольно далеко. Увязая в снегу, наклоняются вперёд, пытаясь перейти на бег. По диагонали приближаются к насыпи железной дороги. Дальше видны будка и сарай Сухого разъезда.
За двумя спешат трое, отстают шагов на пятьдесят. Крайний слева припал на колено, уставил винтовку. Одна из двух фигурок подскочила – запоздало долетел гулкий упругий удар выстрела. Прячусь в окопчике: о-о! невыносимо!.. Снова выстрел… ещё, ещё… Руки в ледяных перчатках прижаты к глазам, твержу: "Скорей-скорей-скорей!!! Когда это кончится?!" Выстрел…
Считаю, считаю про себя… Сорок… сорок пять… Кажется, всё!
