Странное явилось тоже у Степана Егоровича отношеніе къ Фирсу; онъ хорошо сознавалъ, что это разбойникъ, убійца, погибшій и страшный человѣкъ, но въ то-же время онъ не могъ не видѣть въ немъ и прежняго друга Фирса, не могъ не быть ему благодарнымъ за сегодняшнее спасеніе его семейства. Вѣдь, не явись самъ Фирсъ, не сдѣлай должныхъ распоряженій — люди его шайки сами собой нагрянули бы не сегодня, такъ завтра, и всѣхъ бы перебили. Но къ этому чувству благодарности присоединилось все-таки и сознаніе, что съ разбойникомъ и самозванцемъ Фирской нужно держать себя иначе, чѣмъ съ другомъ Фирсомъ Ивановичемъ.
«Кто его знаетъ, каковъ онъ теперь, — вотъ про старое вспоминаетъ, а вдругъ что-нибудь не по нраву ему покажется, и вмѣсто благодѣтеля сдѣлается убійцей».
Тяжело, странно, неловко становилось Степану Егоровичу; но мысль о спасеніи своихъ близкихъ, кровныхъ, своего дорогого «улья», царила надъ всѣми другими мыслями и ощущеніями и заставляла его бережно относиться къ Фирсу, всячески стараться ничѣмъ не раздражать его.
Съ сердечнымъ замираніемъ указалъ онъ своему другу-разбойнику то мѣсто, гдѣ скрывались Анна Ивановна, и дѣти. Перепуганныя и измученныя, онѣ, по приказу отца, стали мало-по-малу выходить изъ своей засады. Анна Ивановна, чуть не помѣшавшаяся отъ страха и отчаянія, какъ увидала, что ихъ не хотятъ казнить, что Степанъ Егоровичъ не боится очевидно страшнаго атамана и обращается съ нимъ довольно свободно, даже не задумалась надъ тѣмъ, что все это значитъ. Она кинулась Фирсу въ ноги и стала умолять его сжалиться надъ ея дѣтьми и не давать ихъ въ обиду. Фирсъ собралъ всю любезность, на какую былъ еще способенъ, увѣрилъ ее, что ей нечего бояться; и въ свою очередь просилъ ее быть доброй хозяйкой, не гнать незваныхъ гостей. Она нѣсколько успокоилась, но въ то-же время ослабѣла и сидѣла, какъ-то безсмысленно смотря передъ собою и по временамъ вздрагивая.
Глядя на нее, Фирсъ прямо почелъ ее дурой и, конечно, не сообразилъ того, что это его пріятельская шутка ее дурой сдѣлала.
Фирсъ былъ въ отличномъ настроеніи духа. Онъ съ интересомъ разглядывалъ всѣхъ дѣтей Степана Егоровича.
— Вотъ ужъ и видно, что тебѣ благодать Божья! — обратился онъ къ хозяину. — Сказывали мнѣ твои мужики, что у тебя дѣтокъ двадцать два человѣка, да я было имъ не повѣрилъ. А дочки-то, вѣдь, уже невѣсты… да и какая у тебя эта красавица, братецъ… Какъ зовутъ-то? — прибавилъ онъ, указывая на Машеньку, бывшую посмѣлѣе прочихъ и хотя съ большимъ страхомъ, но и не безъ интереса на него посматривавшую.
— Марьей зовутъ, — отвѣтилъ Степанъ Егоровичъ дрогнувшимъ голосомъ.
У него явилось новое опасеніе:
«А ну какъ пріятель захочетъ воспользоваться своею силой?! вѣдь, говорятъ про него, что онъ отовсюду дѣвокъ къ себѣ въ ставку таскаетъ».
А пріятель въ это время подходилъ уже къ Машенькѣ, которая трусливо пятилась отъ него, пока не наткнулась на стѣну.
— Не пугайся меня, сударыня Марья Степановна, — проговорилъ Фирсъ, стараясь изобразить на своемъ красномъ, но все еще красивомъ лицѣ, ласковую улыбку:- прошу любить да жаловать.
Онъ вспомнилъ совсѣмъ почти позабытое имъ петербургское обращеніе и звонко поцѣловалъ у Машеньки руку. Она вскрикнула и бросилась бѣжать изъ комнаты.
Фирсъ смѣялся.
— Неужто я такой страшный, Степанъ Егоровичъ, что красныя дѣвицы отъ меня бѣгаютъ? Ну, да вотъ постойте, познакомимся поближе, тогда авось Марья Степановна перестанетъ меня бояться.
Защемило сердце у Степана Егоровича. Въ это время вошелъ разбойничій «полковникъ» и съ видимымъ изумленіемъ и подозрительно оглядѣлъ всѣхъ и каждаго. Онъ не былъ посвященъ въ тайну Фирсовой шутки и не могъ понять, что все это значитъ, какимъ образомъ помѣщичьему семейству удалось избѣгнуть казни и почему свирѣпый Фирска въ такомъ благодушномъ и веселомъ настроеніи духа. Онъ нашелъ нужнымъ продолжать свою роль и, низко поклонившись атаману, хриплымъ и дребезжащимъ голосомъ, произнесъ:
— Какое приказаніе изволишь дать, государь?
— А это вотъ нужно потолковать съ хозяиномъ да съ хозяйкой, — отвѣтилъ Фирсъ:- и какъ они укажутъ, такъ намъ и размѣститься.
Черезъ недѣлю невозможно было и узнать Кильдѣевскую усадьбу. Совсѣмъ новая дѣятельность закипѣла въ «ульѣ» Степана Егоровича. Появился новый шмель — шумливый, грубый и страшный и заставилъ пріумолкнуть и попрятаться прежнихъ маленькихъ пчелокъ. Фирсъ остался вѣренъ внезапно пришедшей ему мысли. Кильдѣевка пришлась ему по нраву.
На просторномъ, заросшемъ густою травой дворѣ Степана Егоровича появились плотники изъ шайки «пугача», навезли бревенъ и стали строить разные сараи и вышки. Работа кипѣла и, по мѣрѣ того какъ поспѣвала та или другая постройка, изъ глухого лѣса, изъ прежней стоянки, появлялись обозъ за обозомъ. Приходили эти обозы по большей части ночью, а Степанъ Егоровичъ не зналъ, что именно привозится и складывается въ сараи; но хорошо все-таки зналъ, что это добро, награбленное шайкой Фирса.
Положеніе Степана Егоровича было таково, что онъ не могъ рѣшить, слѣдуетъ ли ему благодарить Бога за свое спасеніе, или ожидать, безъ всякой вины съ своей стороны, скорой кары.
«Не можетъ-же это безъ конца продолжаться, — думалъ онъ:- не вѣчно-же будутъ торжествовать разбойники. Вышлетъ государыня большое войско, переловятъ всѣхъ, начиная съ атамана, узнаютъ, конечно, гдѣ его ставка… выслѣдятъ… придутъ сюда, въ усадьбу, и тогда что-же? Улики будутъ на лицо, кто повѣритъ, что онъ, Степанъ Егоровичъ, тутъ непричемъ. Онъ будетъ уличенъ по меньшей мѣрѣ въ близкихъ отношеніяхъ къ самозванцу-разбойнику, въ укрывательствѣ его и добра, имъ награбленнаго. Но что-же ему дѣлать? Еслибы можно было убѣжать съ семействомъ куда-нибудь, конечно, онъ воспользовался бы первой минутой, но бѣжать ему некуда. Вонъ Фирсъ уже прямо въ первый-же день сказалъ ему:
— Ты, братъ, не подумай, что я выживать тебя съ семьею нагрянулъ, говорю — будь покоенъ… За мною да за моими людьми всѣ вы въ охранѣ. А кабы до моего прихода, либо теперь съ глупаго страха, который, сдается мнѣ, сидитъ въ тебѣ, да вздумалъ ты бѣжать, то тутъ бы и была твоя погибель. Ты вотъ сидишь здѣсь у себя и ничего не знаешь, а я, братъ, хорошо знаю, что на свѣтѣ нонѣ дѣлается; бѣжать ныньче некуда — кругомъ верстъ на пятьдесятъ мои владѣнія, а дальше другіе орудуютъ. Нигдѣ нельзя тебѣ будетъ пробраться, задаромъ только погубишь и себя и дѣтокъ.
Степанъ Егоровичъ хорошо зналъ, что Фирсъ говоритъ правду, и на возможность побѣга не разсчитывалъ. Единственное его утѣшеніе было въ первый день, когда Фирсъ отправился со своими въ набѣги, это бесѣда съ Наумомъ. Въ противоположность своему господину, Наумъ нисколько не тревожился и былъ въ самомъ лучшемъ настроеніи. Когда Степанъ Егоровичъ повѣрялъ ему свой страхъ относительно предстоящей кары за укрывательство разбойничьей шайки, онъ покачивалъ головою и улыбался.
— За что-же это ты отвѣчать будешь, батюшка Степанъ Егоровичъ? — говорилъ онъ ему. — Ужъ коли разбойникъ и душегубецъ, и то свою правду имѣетъ, такъ неужто царскаго войска бояться? Какой ты укрыватель, а тягаться съ этакой аравой гдѣ-же! Нишкни только, молчи, не супротивничай Фирскѣ, то бишь Петру Ѳедоровичу, да Господа Бога благодари, что это такъ повернулось… страху-то что было, страху, а теперечи нечего гнѣвить Господа, совсѣмъ отлегло!. А вотъ что лучше, батюшка Степанъ Егоровичъ, нонѣ-то они всѣ схлынули, всѣ какъ есть, самъ-то призывалъ меня и говоритъ: „раньше трехъ дней назадъ не буду, такъ ужъ ты береги мои сараи, коли что, такъ съ тебя и отвѣтъ.“ А въ новый-то сарай вчерашней ночью, примѣтилъ я, много добра понавезли — пойдемъ-ка, сударь батюшка, обойдемъ дворъ-то, можетъ, не все позаперли.
Степанъ Егоровичъ бралъ шапку и отправлялся съ Наумомъ на осмотръ.
Однако, разбойники, оставляя Кильдѣевку, имѣли обыкновеніе все запирать крѣпкими засовами да замками, и Степану Егоровичу съ Наумомъ не приходилось разсмотрѣть добра, которое теперь вмѣщала въ себѣ испоконъ вѣковъ бѣдная Кильдѣевка.
— Эхъ, да кабы ихъ переловили, а добро бы это тебѣ осталось! — весело ухмыляясь, говорилъ Наумъ.
Онъ и всегда-то былъ почти за-панибрата съ своимъ невзыскательнымъ, не менѣе его самого работавшимъ всякую не барскую работу господиномъ, а ужъ теперь они окончательно позабыли разницу своего положенія. Господинъ и крѣпостной слуга были друзьями, да еще слуга имѣлъ очевидно перевѣсъ надъ господиномъ, имѣлъ на него вліяніе, ободрялъ его и успокоивалъ. Не будь Наума, Степанъ Егоровичъ, конечно, несравненно больше мучился бы душою; да, пожалуй, съ этихъ мученій рѣшился бы на какой-нибудь шагъ необдуманный, въ которомъ потомъ пришлось бы горько раскаяваться. И не на одного Степана Егоровича дѣйствовалъ Наумъ успокоивающимъ образомъ, ободрялъ онъ и Анну Ивановну, и молодыхъ барышенъ, и малыхъ дѣтокъ.
