Етынькэу, сидевший наискось, так низко перегнулся над моими коленями, что его голова задела за ручку пера, мешая мне писать.
— Ого! — сказал он. — Хорошо ты выучился! Словно бег мышиных ног!
— Словно бег водяного червяка! — прибавил кавралин, сидевший рядом со мной.
— Это что! — подхватил красноглазый Амрилькут с торжественным видом. — А ну-ка, Вэип, достань бумагу, где жители! Найди семью Такэ! Посмотрим, всех ли назовёшь?..
И он опять весь затрясся от предвкушаемого наслаждения.
На этот раз никакие отговорки не помогли. Скрепя сердце я достал из портфеля злополучные списки и принялся вычитывать ряд неудобопроизносимых имён, которыми лучше не отягощать этих страниц. Чукчи слушали с молчаливым удивлением, которое каждую минуту возрастало. Етынькэу поочередно смотрел то на мои губы, то на бумагу.
— Где ты их видишь? — спросил он наконец.
— Разве это похоже на людей? Где нос, где глаза, где ноги?
— Ого! — говорил Амрилькут. — Разве один Такэ? Эта тетрадь знает всех жителей. Хороший пастух! Забрал всё стадо к себе и стережёт, не отпуская.
И он указывал на мои списки с таким уверенным видом, как будто ему была в точности известна каждая подробность их содержания. Он уже готовился раскрыть рот, чтобы потребовать перечисления имён другой семьи, но одна из голов, торчавших из-под входной полы, неожиданно помешала ему.
— Мы тебя не знаем и никогда не видели! — сурово заговорила голова, обращаясь ко мне. — Где мог ты увидеть наши имена и имена наших детей?
— Во сне! — отшутился я. — А ты кто такой? — прибавил я с невольным любопытством.
Голова стала ещё мрачнее, и внезапно из-под меховой драпировки выползло массивное туловище и, раздвинув двух ближайших соседей, пододвинулось ко ине.
— Ты смеёшься надо мной! — заговорил мой вопрошатель. — Я — Авжольгин, сын Такэ. Ты только что назвал моё имя, а теперь говоришь так, будто не знаешь меня совсем!..
Действительно, я встретил старого Такэ несколько дней тому назад на соседнем стойбище и из его уст записал имена его домочадцев, но я не имел никакого понятия о том, что прямо предо мной торчит голова его сына.
— Зачем ты записываешь имена маленьких детей? — продолжал Авжольгин. — От этого может быть вред!..
Я хотел начать длинное и утомительное объяснение, но приятели мои, слышавшие его уже несколько раз, не дали мне раскрыть рта.
— Ты чего? — напустились они на вопрошателя. — Разве этот плох? Этот хорош!.. Это не ко вреду! Это для жизни, это для счастья! Русский род желает узнать имена здешних жителей, всех — и женщин и детей… Он хочет узнать, сколько кому нужно посылать товаров: чаю, табаку и тканей!..
Последнее соображение было, впрочем, произведением их собственной изобретательности.
Авжольгин замолчал. Я опять стал перелистывать списки. Митрофан, сидевший у входа, возбудил неожиданный вопрос.
— А что? — спросил он меня. — Тылювию-то как записал: мужчиной или женщиной?..
Я действительно затруднился, какую отметку сделать против имени "превращённой" в графе о поле.
— А ты как думаешь? — обратился я полушутя к Етынькэу за разрешением недоумения.
— Ко! — тотчас же ответил Етынькэу. — Я не знаю!.. Похожа на женщину!..
— А почему у ней усы на верхней губе? — насмешливо возразил Митрофан. — Ты разве не видал?..
— Коккой! — со страхом ответил Етынькэу. — Я не приглядывался. Для меня великий страх смотреть на такое лицо.
— Отчего страх? — беспечно возразил Митрофан, тряхнув головой. — Я не боюсь!
— Не говори! — сказал Етынькэу, понизив голос — Вот моего старшего брата такая сделала хромым.
— Да вы что нас спрашиваете? — задорно сказал Амрилькут. — Хотите знать — спросите у неё самой!..
Я, впрочем, заранее собирался провести эту ночь в шатре Тылювии и счёл эту минуту наиболее удобной для того, чтобы расстаться с хозяевами. Виськат и её сестра, только что втащившие в полог кипящие чайники с чаем, узнав, что я хочу отправиться к Тылювии, стали меня удерживать.
— Зачем ты пойдёшь? — говорили они. — Что пить станешь? У них нет даже чайного котла!..
— Я возьму этот! — сказал я, указывая на небольшой походный чайник, принадлежавший мне.
— Смотри! — сурово сказала Раутына. — Если там повесишь чайник над огнём, назад его не приноси!..
В качестве старухи Раутына была ревностной блюстительницей чистоты домашнего очага, который считается осквернённым, если к нему попадёт какой-нибудь предмет, находившийся в общении с очагом чужой семьи.
Несмотря на предостережение, я подхватил свой чайник и отправился к шатру Ятиргина. Однако у входа я остановился в некотором недоумении. Огонь на очаге был погашен, и обгорелые головни разбросаны вокруг. В наружной половине шатра никого не было. Обитатели уже успели забраться в своё гнездо и теперь ужинали или ложились спать. Вторгнуться к ним без предупреждения не соответствовало даже обычной бесцеремонности полярной жизни. К счастью, голос хозяина вывел меня из затруднения.
— Кто там? — спросил он изнутри. — Кто пришёл?
— Гость! — ответил я.
— Кто ты? — повторил Ятиргин.
— Гость, Вэип — пишущий человек!
— Войди! — сказал Ятиргин.
Я немедленно распростёрся по земле и, проползши под входной полой, очутился в пологу.
Хозяева только что поужинали. Ятиргин собирался закурить трубку и усердно ковырял медной заправкой закопчённый деревянный мундштук, чтобы добыть немного нагару.
Табаку у него не было, как и у всех кавралинов, уже полгода. Я поспешил предложить ему листок из табачного мешка, который я всегда носил в кармане для угощения чукч. Он жадно схватил его и немедленно принялся крошить на небольшой дощечке, потом наскоблил сырого дерева и, смешав оба ингредиента, набил трубку — и с наслаждением закурил.
— Крепкий табак! — похвалил он. — Уже шестой месяц горького не пробовал!..
Тылювия с ожесточением скоблила ногтями деревянное корыто, в котором недавно помещалось мясо, тщательно облизывая буроватую грязь, приставшую к пальцам. Звук этого скобления напоминал трение стального напилка о сухое дерево. Кроме супружеской четы, в пологу был ещё неуклюжий мальчик лет шестнадцати с круглым лицом, чёрным как голенище, и такими оттопыренными губами, как будто он постоянно собирался свистнуть. То был брат Ятиргина, Китувия, который пришёл вместе с ним из Энурмина, чтобы помогать в дороге, но собирался остаться у Акомлюки в качестве кандидата в женихи, который должен работать и стеречь стадо, пока его признают годным в мужья. Предметом его искательств была Нулинга, двоюродная сестра Акомлюки, костлявая, худая и вдобавок кривая на один глаз девка, которую никто не хотел сватать из-за её безобразия. Она была почти вдвое старше Китувии, но при заключении чукотских браков это не составляет препятствия, если дело идёт о том, чтобы бедному искателю вступить в семью богатых стадовладельцев.
— Итак, ты пришёл! — сказал Ятиргин, сделав несколько затяжек из трубки.
Слова эти заменяют у чукч приветствие, но в данном случае они выражали недоумение хозяина.
Я объяснил, что у Акомлюки очень тесно и что я пришёл сюда, зная, что тут мало людей, и хотел бы тут переночевать.
— Ночуй, ночуй! — поспешно сказал Ятиргин. — Дом жителя — дом гостя… Хоть десять ночей кряду… Сколько сам захочешь…
Я, впрочем, заранее был уверен, что встречу гостеприимный приём, ибо приморские чукчи относятся к гостям с особенным радушием.
— Ух! — уже суетился Ятиргин. — Чем только угощать тебя? Мы поужинали. Вот только объедки остались… Покажи! — обратился он к жене.
Тылювия молча протянула мне круглый короб из гнутого соснового луба, изделие американских эскимосов, наполненный истерзанными кусками холодного мяса, которое предназначалось к завтраку.
— Сварим чай! — предложил я, зная пристрастие чукч к этому напитку.
— Ах, у меня нет чаю! — сказал с сокрушением хозяин. — Был бы, разве я сам не угостил бы тебя?
— У меня есть, — сказал я.
— Чайника нет! — возражал хозяин.
— У меня есть чайник!.. И сахар и сухари! — прибавил я, видя его нерешительность.
Ятиргин всё-таки колебался.
— Но ведь твой котёл стоял у чужого огня, — жалобно сказал он. — Грех против домашнего обычая!.. Стой, стой! — вдруг прибавил он оживлённо. — У меня есть американское шаркающее огниво (спички). Можно будет развести новый огонь!..
Действительно, осквернение касается только огня, добытого от деревянного огнива, которое составляет часть домашних пенатов. Огонь же, добытый при помощи стали и кремня, а тем более спичек, считается безразличным и осквернению не подлежащим.
Я послал Китувию к своим спутникам за дорожными перемётами[14] и портфелем; Тылювия опять принялась хлопотать около огнища, приготовляя чай и новый ужин. Через полчаса мы уже наслаждались горячим напитком, на этот раз вполне невозмутимо, ибо назойливая свора любопытных и жаждущих подачки людей, отравлявшая каждое мгновение каждого моего ночлега, никогда бы не посмела набиться в шатёр превращённой шаманки. Зато полог Тылювии был гораздо хуже полога Акомлюки. Он был так тесен, что мы вчетвером едва помещались в его пределах. Лампа в виде большой каменной чаши, выдолбленной из мягкого песчаника, была наполнена протухлым тюленьим жиром и немилосердно коптила. Едкая вонь горящей ворвани смешивалась с прелым запахом варёной еды и немытой посуды в такой острый букет, что даже привычные хозяева время от времени просовывали голову наружу, чувствуя потребность освежиться. По обычаю приморских жителей, они разделись донага и сидели в костюме Адама, прикрывая чресла небрежно брошенной полой меховой. одежды. Тылювия тоже сняла свои необъятные шаровары и разостлала их у себя на коленях. Я с любопытством смотрел на формы шаманки. Конечно, это было мужское тело. Грудь, плечи, живот, ширина таза — всё имело резко выраженный мужской характер.
