— Угу.
— Ну, нам в эти дела лезть не приходится, — продолжил Иван, — нам свое, Земное царство нужно настраивать! И знаешь, как? — глаз Грозного скосился на Федю.
Рассуждать о строительстве царств Федьке было все-таки опасно — мало ли, когда могли припомнить, вот он и пожал плечами.
— А так! — Иван поднял палец, — по Откровению Иоанна…
— Грозного! — выпалил Федя, округляя глаза.
— Богослова, дубина! — Иван расслабился, стал жевать сливу, а Федор сделал скучное лицо. Так надуваются дети, когда им объясняют, что дед Мороз на самом деле — алкаш из соседнего подъезда.
Иван тоже проникся критическим моментом: вот был крутой замах, а теперь опять все к поповщине свести? Выплюнул косточку.
— Но нашу Книгу написать нужно! От Богослова мы должны взять мощь, скорость, воздаяние по грехам, неотвратимость казни!
«Апокалипсис всея Руси», — поежился Федя.
— И тогда наше царство Земное точно станет Божьим! — подвел черту Иван.
Потянулась длинная пауза. Иван и Федор притихли в палате, Сомов и Штрекенхорн молчали у входа. Каждый думал о своем… Штрекенхорн вспоминал рейнские виноградники, немецкую тишь да гладь. Сравнивал картины юности с беспредельными хлябями весенней России. Однако, мысли о возвращении у него не возникало. На родине он до сих пор ходил бы младшим командиром, — род Штрекенхорна ни на что серьезное в системе германских княжеств не претендовал. В Германии вообще карьеру сделать трудно. Немцы все расписывают на поколения вперед. А тут он — величина! Второй человек в царской лейб-гвардии. Даром, что в Стременном полку еще три сотника есть, — Ганс признанный подполковник, организатор всех охранных дел. «Нет, надо служить!» — подумал Штрекенхорн.
Данила Сомов тоже думал о продолжении службы. Его взлет при дворе Ивана был еще круче. У Сомова даже штрекенхорновского, фиговенького дворянства не имелось. Карьера Сомова строилась на странном, понятном только ему самому, щекочущем явлении! Данила был уверен, что очень нужен царю! Конечно, Данила совершенно не знал математики, но кривую собственного взлета — параболу или гиперболу — ощущал печенкой. Эта кривая пружинисто изгибалась под давлением времени, взмывала ввысь, конец ее скрывался в заоблачном тумане, окружавшем царский трон.
Вы будете смеяться, но по сути, бывший псарь Данила Сомов был сегодня единственным человеком в Кремле, который собственной шкурой, собачьим нюхом, беспородным ухом чуял, как прогибается время под старым Русским царством, как звенит напряженный, опасный завтрашний день. И Данила готов был встретить его. Так русская борзая прогибается, повинуясь инстинкту, — еще не видя зверя.
Федор Смирной думал о царе Иване с большой буквы.
«Вот Человек! Страшен, Грозен, Силен!
И что-то он задумал на нашу голову?!
Что-то Огромное, Страшное, Грозное, Сильное!».
У Федьки получился почти стих, и он тоже был прав. Его предчувствие перемен было иным, чем у Сомова. У Федора напрочь отсутствовало предвиденье катаклизма, звон поджилок в нем заглушался разумом, зато Федор хорошо считал в уме и на бумаге, читал по лицам, помнил исторические аналогии. Если бы некто посторонний, — например, Этот — из Царства Небесного, — захотел нанять тварей своих для сыска, он не нашел бы лучшей пары, чем Смирной и Сомов. Правда, Сомов вряд ли согласится бегать в ошейнике и на поводке.
Сейчас Федя четко определял ужас скорых и больших перемен…
Но почему ужас? Разве не здорово скакать верхом сквозь пламя с развернутым знаменем и обнаженным мечом? Разве не прекрасно подставлять молодое лицо свежему ветру и вдыхать дым отечества? Разве не почетно пасть на поле брани под великокняжеским знаменем?
Здорово!
Прекрасно!
Почетно! — примерно до третьего класса средней школы, до третьего года монастырского послушания.
А без сметаны отдыхать в гнилом болоте под Новгородом?
А самому превращаться в вонючий дым отечества?
А сгинуть безвестно в глинистой яме под гнойными тряпками, мало похожими на великокняжескую хоругвь?
Нет, перемены — дело кислое, но, увы, неизбежное в нашем царстве. Слишком часто у нас на троне оказываются любители авантюрного чтения, слишком часто их любимой книжкой остается Апокалипсис…
Царь Иван тоже думал молча. Можно сказать, его мысли были самыми стройными, системными, логичными из всей задумчивой компании. Иван находился сейчас в редком состоянии, когда в голове нет места для истерики, раздражительности, пустых выходок. Как и все параноики, он был подвержен мгновенным вспышкам продуктивной концентрации, высокой энергии, четкой логики. В эти мгновения он действительно был великим самодержцем — самодостаточным, неукротимым, гениальным. Ему сейчас вообще не нужны были советники, бояре, дума, народ. Он не гнал их от себя, и сам не уходил в пустыню только потому, что боялся спугнуть свою царскую Музу — богиню всепоглощающей власти.
Федя видел состояние царя и попытался мышью пробраться к двери, тем более, что ему тоже хотелось слив в сахаре. Но Иван остановил его:
— Ты вот что, возьми Откровение и переведи.
— С какого языка? — не понял Федор.
— С русского. С какого ж еще? Хотя, можешь и с греческого долбить… Нет, с русского давай! Я сравнивать буду… — Как же?… С русского? На какой?.. — Федя ошалело вылупился на Грозного.
— Уж не на матерный. На наш, человеческий язык переводи! Не понял? Ну, чтоб там не было дурацких зверей двенадцатирогих, а так прямо и стояло: «Поляки», «Турки», «Ливонский орден». Понял?
— Понял, государь. — Федя пошел, потом вернулся, приблизился к Ивану.
— Ваше величество, а Царь Небесный?.. С ним как быть? — голос юноши дрожал натурально. Он поднял глаза на Ивана и замер. Царь сидел в кресле, выпрямив спину. Полуденный свет острым лучом очерчивал его крупную голову. Копна редких черных волос переливалась золотом, и лысина в просветах сияла нимбом. Властелин опустил на раба своего грозный взор и сказал:
— Помни, всегда помни, Федор, кто твой царь!
— Ца-а-р-рь! — кинулось под ноги убегающему Федору каменное эхо.
На выходе Сомов и Штрекенхорн остановили Федю немым вопросом: «Ну, что? Как там?».
— Служба, — ответил Смирной, — много службы, — на всех хватит. Надо служить.
Штрекенхорн заметно вздрогнул, — очень созвучны были слова отрока его мыслям.
Сомов тоже рябушку в холке почувствовал: «Ведьмоватый парень!».
Глава 5. Следствие в ночи
Дворцовый подьячий Прохор Заливной присутствовал в комнате Федора Смирного по двум причинам: как формальный начальник и как личный друг. Как начальник Прохор был обязан поучаствовать в книжном разбирательстве. Глава Дворцового приказа престарелый дьяк Володин услышал единственным чутким ухом, что государь озабочен книжными чудесами и поручил распутать клубок печатной премудрости младшему подьячему Смирному. Дьяк решил проявить осторожное рвение в сомнительном вопросе, но сам в эту ересь не полез, а направил на укрепление следствия Прохора. Володин решительно не доверял Смирному, а Прошка выглядел очень надежно: к этому молодому, упитанному, розовому парню с улыбчивой рожей и откровенной лысиной, казалось, не мог прилипнуть никакой из популярных грехов.
Прохор с радостью отвлекся от дворцовой толкотни. В эту весну новых боевых действий не начинали, войско отдыхало в Прибалтике, занималось мелкими зачистками, и вперед пошли дьяки иноземных дел. То есть, основной пот теперь изливался не кровавыми ручьями, а чернильными реками.
Грамотным служащим Кремля стало тошно. Дьяк Висковатый никак не мог выступить на Дерпт. От суеты и ужаса «военного» похода этот достойный чиновник даже похудел, говорили — на целый пуд! Он развил чудовищную бумажную волокиту, ежедневно его приказ сочинял десятки писем, наставлений, вопросников. В вопросниках перемывались нынешние и грядущие проблемы, связанные с новыми завоеваниями Московской державы. Вот, например, чем не судьбоносный вопрос: «Способен ли ливонский человек к ношению одежды московского кроя?». Или: «Совместны ли католическое и лютеранское вероисповедания с послушанием православному царю?».
Эти важные бумаги зачем-то переводились на несколько доступных языков, стопки писанины росли, одновременно множились сомнения: все ли в этих бумагах верно? Заливной последние две недели безвылазно сидел в «чужом» иноземном приказе и считывал псевдонемецкие каракули.
А Смирного на общественные работы не тронули: очень он был сомнителен по части государственного доверия. Да и вид у него — особенно в боярском присутствии — случался дураковатый. Но вот, оказалось, государь поручил этому простаку какое-то книжное дело, и Висковатый с сожалением отпустил Прохора. А нету худа без добра! У храброго дьяка появились затруднения со сверкой переводов, что означало новую задержку смертельного рейда по страшным балтийским краям.
