— Где вы жили кроме нашего города?
— В Германии — в Зальцведеле, в Трире, Кренцнахе, Кельне, Франкфурте-на-Майне, — перечисляла Женни, — потом в Париже, в Брюсселе…
— Ого! А вот я всю жизнь прожил в одном городе… Чем вы занимались во всех этих городах?
— Я помогаю моему мужу.
— Помогаете? В чем? — прищурился комиссар.
— Во всем, — отрезала Женни.
Видимо уже не зная, что бы еще спросить, чиновник кивнул головой на сверток, который Женни держала в руках:
— Что это у вас?
— Принесла мужу. Съестное.
— Пригодится самой.
— Что это значит?
— А то значит, сударыня, что никакого Маркса у нас здесь нет. И я вообще не знаю, кто это такой.
— Как так нет? В таком случае зачем меня сюда пригласили? — изумилась Женни.
— Пригласили? — комиссар иронически склонил голову набок. — Вас привели сюда, милостивая государыня, — он с радостной злобой глядел прямо в глаза Женни и словно выплевывал каждое слово, — потому что вы, не имея никакого определенного занятия, разъезжаете по разным городам Европы. Одним словом, мы задерживаем вас на основании закона о бродяжничестве… — Комиссар позвонил в колокольчик. — Сержант, распорядитесь, чтобы арестованную препроводили в одиннадцатую камеру.
— В одиннадцатую? — не смог сдержать удивления дежурный: он знал, что в этой камере содержатся действительно бродяги, нищие да бездомные проститутки.
— Да, в одиннадцатую. Начальник тюрьмы уже осведомлен.
Женни все еще не верила тому, что слышала. Ей казалось, что начальник и подчиненный еще продолжают разыгрывать глупый, издевательский фарс. Она думала, что в одиннадцатой камере встретит и обнимет своего Карла. С этой уверенностью через полчаса Женни и переступила порог ратушной тюрьмы Амиго и ее одиннадцатой камеры.
…В камере было почти совсем темно, особенно с непривычки, однако чувствовалось чье-то присутствие. «Неужели он спит?» — подумала Женни. Через несколько минут при слабом свете мерцающей коптилки она разглядела нары вдоль боковых стен. Полная надежды, Женни негромко позвала:
— Карл!..
На парах кто-то шумно зашевелился, и сиплый со сна, грубый женский голос спросил:
— Кого это принесло в такую пору? Новенькая! О, интересно! И кажется, высокого разряда, не то что мы.
Должно быть, обладательница сиплого голоса хорошо привыкшими к темноте глазами видела вошедшую гораздо лучше, чем та ее. От этого Женни почувствовала себя еще беспомощней, чем в первое мгновение, когда поняла, что Карла здесь нет.
Она вдруг ощутила легкий приступ тошноты. Это, конечно, от спертого воздуха, от вони, или внезапная реакция на все пережитое сегодня. Женни приложила платок к губам. Ей хотелось сесть, еще бы лучше — лечь, она чувствовала слабость. Проснувшаяся женщина, видно, заметила ее состояние. Она поднялась, уступая Женни место на нарах.
— Что с тобой? Мутит? Лишку хватила? Девки, вставайте! — продолжала она громко. — У нас пополнение.
Поднялись еще две встрепанные фигуры; в дальнем углу лежал кто-то четвертый, но не пошевелился.
Три женщины, запахиваясь в грубые тюремные халаты, приблизились к Жении, сели рядом. Одна из них была совсем молода и весьма привлекательна даже в таком полуночно-тюремном виде; вторая — тоже молода, но толста и некрасива; третья, та, что проснулась раньше всех, явно доживала уже последние годы короткого бабьего века.
— Откуда явилась? Как звать? Видно, больших господ обслуживала, да чем-то не угодила? А что это у тебя в свертке? — спрашивала старшая.
Женни развернула сверток. Она ведь и сама не знала, что именно в нем находится. Там оказалась белая булка с большим куском жареной телятины и полдюжины вареных яиц. Женни взяла булку и примерилась разломить ее на три части, но старшая запротестовала:
— Э, нет, дели на четверых. Еще неизвестно, когда тебя покормят, хотя хорошо известно чем. И дай нам всем по яйцу, себе тоже возьми, а эти два съест, когда проснется, вон та соня, что в углу.
Женни не чувствовала враждебности со стороны этих женщин, а их грубоватая фамильярность после того, что она встретила в кабинете комиссара полиции, ее не пугала. Поэтому она кратко, сбивчиво, но в общих чертах довольно ясно рассказала, кто она и как попала сюда.
Поедая телятину, предназначенную для Карла, обитательницы одиннадцатой камеры внимательно слушали Женни. В ее рассказе их, кажется, больше всего заинтересовало то, что у нее есть муж и дети.
— Трое, — уточнила Женни, впервые улыбнувшись за этот день.
— Ах, как бы я хотела хоть одного-единственного, — вздохнула самая младшая, — но, видно, у меня никогда не будет детей. В четырнадцать мне пришлось травить плод от хозяйского сынка. С тех пор вот уже шесть лет ни разу не понесла.
— Дура, — прервала ее старшая, — куда бы ты делась с ребенком? Чем бы ты его кормила? Одна-то не можешь…
— А у меня был и муж и ребенок, — сказала толстуха. — Только муж в шахте погиб, а мальчик вскоре умер от простуды.
Женщина, которая до сих пор спала, вдруг проснулась, села на нарах, оглядела всех сонно-безразличными глазами. Старшая протянула ей два яйца: «Ешь, тебе оставили». Она молча очистила их, съела, даже не посолив, и снова легла.
Младшая спросила:
— А вы давно замужем?
— В июне исполнится пять лет. А до свадьбы мы были более семи лет тайно помолвлены.
— Семь лет! Тайно! — всплеснула руками младшая. — Неужели так бывает! Все эти семь лет вы любили друг друга? И сейчас любите?
— Дура несмышленая, — перебила старшая, — ты сообрази только: пять лет еще не женаты, а уже три ребенка! Разве без любви так бывает?
Женни почувствовала, что краснеет, услышав такую аргументацию, против которой, однако, возразить, пожалуй, было нечего.
— Свадьба у вас была, надо думать, богатая? — спросила толстуха.
— Нет, очень скромная, но веселая. Ведь муж мой далеко не богат.
— Уж это ясно, — сказала догадливая старшая. — Богачей в тюрьмы не сажают.
— А свадебное путешествие у вас было? — не могла угомониться младшая. Ее, видимо, сильнее, чем подруг, захлестывали волны любопытства и горькой женской зависти.
— Было. Небольшое, но было… По Пфальцу…
— Ну хватит, девки, — неожиданно и резко скомандовала старшая. — Скоро светать начнет, спать ложитесь.
Все легли. Женни — не раздеваясь, ей страшно было подумать, что придется притронуться голым плечом или голой коленкой к этой простыне, к этому одеялу. А что, если завтра ее облекут в такое же арестантское рубище?
Все лежали молча, но никто не спал. Женни думала о Карле, о детях, об этих несчастных женщинах; они думали о ней, о себе, о ее любви, о своем несчастье и позоре.
Женни даже не задремала. А проститутки, когда уже начало светать, одна за другой уснули. Последней уснула младшая…
Вопреки всем традиционным представлениям о тюрьме дверь в одиннадцатую камеру открывалась и закрывалась почти бесшумно. Она открылась утром, не разбудив спящих женщин, и на пороге появился тюремщик. Он собрался, видимо, во весь голос что-то сказать, но Женни, приподнявшись с нар, таким властным жестом остановила его, что он замер с открытым ртом. Женни встала с нар и подошла к двери.
— Что вам угодно? — спросила она шепотом.
— Вас к следователю, — против своей волн, внутренне изумляясь себе, тоже шепотом ответил тюремщик.
— Я готова, — сказала Женни и вышла в коридор.
Он осторожно закрыл дверь камеры, осторожно запер ее, и они пошли.
Выйдя во двор, тюремщик остановился, словно кого-то ожидая. Женни обвела взглядом окна камер. Они были пустынны, заключенные еще спали. Вдруг в одном окне она заметила перечеркнутое решеткой, мертвенно-бледное печальное лицо. Вглядевшись, ахнула — это был Жиго! Как и она, он, видимо, провел бессонную ночь.
Женни подняла руку, чтобы помахать, но заметила, что Жиго сам делает ей какие-то знаки и показывает в дальний левый угол тюремного двора. Она повернула туда голову и увидела Карла! Вооруженные конвоиры вели его к воротам. Женни хотела крикнуть, но не могла — перехватило горло. Она лишь молча провожала мужа глазами…
Издевательства над женой Маркса продолжались и сегодня. Ее решили доставить из тюрьмы Амиго во Дворец правосудия к судебному следователю. Конечно, это можно было сделать рано утром, когда улицы безлюдны, а если позже, то в закрытой карете. Но полицейский комиссар распорядился иначе. До одиннадцати часов Женни продержали во дворе тюрьмы, потом посадили в открытую карету, окружили карету эскортом вооруженных полицейских и как какую-нибудь опаснейшую государственную преступницу повезли к следователю в самую людную пору дня.
Более того, комиссар позаботился, чтобы спектакль длился подольше и чтобы зрителей было побольше. От тюрьмы до Дворца правосудия путь довольно короток и прям, но комиссар выбрал другой маршрут, строго-настрого приказав начальнику эскорта точно его соблюсти, — путь оказался длиннее обычного раза в три и проходил по самым оживленным улицам, мимо самых людных мест и зданий. Выехав с тюремного двора, карета с Женни проследовала по рю Амиго мимо городской ратуши, выехала на узкую рю де-ла-тет-д’Ор, свернула на Гран-Плас, отсюда мимо кафе «Осинь» — к площади Сент-Гюдюль, далее вдоль здания парламента, мимо парка — к королевскому дворцу, от дворца — к университету и только отсюда — мимо городского музея — к Дворцу правосудия.
