— Ты уже слышала о сестре Гертруде?
— Что именно?
— Ей запретили вести уроки.
Катарина так и подскочила.
— Почему?
— Такое ей наказание.
— Откуда ты знаешь?
— Работайте молча! — прикрикнула на девочек наставница.
Подружки склонили головы над вышивкой. Однако новые стежки Катарине не давались. Она с завистью смотрела на ловкие руки Авэ, которые двигались быстро и точно. Собственные пальцы казались ей неуклюжими, слишком толстыми для такой тонкой нити. Катарина уронила иглу на колени и посмотрела в окно. Ах, если бы можно было пойти в сад! Но за окном нудно моросил дождь. Капли ударялись о камень подоконника и со звоном разбивались, падая вовнутрь. Промозглый воздух заставлял Катарину зябко ежиться, а ведь на дворе стояло лето — приближалась жатва.
Сестра Аделаида подошла взглянуть на работу старших девочек. Катарина поспешно схватила иголку, сжала губы и взялась за вышивку.
— Слишком длинные стежки, да и промежутки между ними великоваты! Делай стежки поменьше! Конечно, на это тратишь больше времени. У тебя нет терпения, Катарина.
«Если бы светило солнышко, — думала меж тем девочка, — я могла бы пропалывать грядки».
— Это святая работа, — объяснила сестра Аделаида трем старшим воспитанницам. — За нее надо браться с молитвой и псалмами.
«Psalite domino — qui ascendit super caelos caelorum…»
«Пойте псалмы Господу,
К небесам небес восходящему…»
И Анна послушно продолжила:
— …Ad orientem, alleluja….От Него же начало быть. Аллилуйя.
Когда сестра Аделаида вернулась на свое место, Анна спросила:
— Быть может, сестра Гертруда проявила непослушание?..
— Я такого и представить не могу, — прошептала Авэ.
— Псалмы можно петь и громче! — крикнула им сестра Аделаида.
«Ascendit deus in jubilatione…»
«Вознесся Он в славе Своей, при звуке труб и орудий музыкальных…»
— Ей запрещено покидать монастырь и приказано выполнять самую грязную работу.
— Откуда ты все знаешь? — горячо зашептала Катарина.
Анна лишь многозначительно покачала головой.
— Да всякое говорят, — она сжала тонкие губы и добавила с таинственным видом: — В конце концов, это очень строгий орден. Это монастырь сестер-цистерцианок![7]
Девочки опять тихонько затянули псалом; Катарина молчала. Она вслушивалась в шум дождя за стеной и с жалостью в сердце думала о сестре Гертруде. Да, те черные монахини из Брены не были такими строгими. Они частенько смеялись, порой даже очень громко. Монастырь их располагался в центре города — не так, как затерявшийся среди полей Мариентрон[8].
По утрам монахини открывали ворота монастырской школы, и шумные ватаги детей с близлежащих патрицианских улиц спешили на занятия. Стены школы были забраны деревянными панелями, а на сиденьях лежали подушки. Здесь же… здесь все из камня. Из холодного камня. Рука девочки скользнула по колонне, возле которой она сидела. Над головой — стрельчатый свод, без лепнины и украшений.
— Не это наша родина, — сказала однажды сестра Гертруда, — потому-то отец Бернар[9] и приказал возводить здания из холодного серого камня. — Но на небе вас ждет многоцветие красок… — И лицо монахини озарилось радостью.
Катарина убрала руку с колонны и подняла вышивку с колен.
Сестра Гертруда права. Родина не здесь. Не было родины и у Катарины фон Бора. Катарине назначено ждать, пока Господь откроет ей небеса. А там, там встретит ее мать, с радостью протянет она к дочери руки: «Иди, иди, моя маленькая Катарина, иди ко мне!» Мама, само собой, очень похожа на Деву Марию: у нее такие же густые, свободно падающие на плечи волосы и широкая накидка…
Услышав протяжный вздох Катарины, Авэ тихонько прыснула:
— Недалеко же ты ушла в своей работе, фрейлейн фон Бора!
— Ах, это не для меня. — Катарина дернула за тугую золотую нить, и та перекрутилась. Колокола уже звали к полуденной службе, а девочка все еще сидела над этим узлом, тщетно пытаясь его распутать.
— Завтра утром можешь помочь в прачечной, — сказала уходя сестра Аделаида. Катарина с облегчением выдохнула.
***Наконец-то наступили солнечные дни! Работники повезли с полей сено; каменные стены монастыря плавились от жары.
В один из этих знойных дней перед зданием монастырской школы Катарину поджидала сестра Аделаида.
— Благочестивая мать-настоятельница хочет с тобой поговорить, — сказала она и испытующе оглядела девочку. Катарина только что вернулась с огорода — подол платья подоткнут, рукава высоко закатаны. Загорелые до черноты руки, чумазое лицо. После вечерней молитвы Катарина опять пошла на огород — надо было закончить прополку бобов. К тому же в такой теплый день не хотелось возвращаться в помещение слишком рано. Вишневые деревья были усыпаны красными ягодами, воздух благоухал цветами.
— Надень чистый передник и умой лицо и руки! — сказала сестра Аделаида и, укоризненно покачав головой, ушла. Катарина побежала к колодцу. Девочка вытянула полное ведро наверх и когда склонилась над колодцем, неожиданно увидела в зеркале воды загорелое приветливое лицо. Лицо это не было лицом большеглазой и полнощекой девочки. Скорее — совсем юной девушки, высокоскулой, с внимательными глазами и маленьким ртом. Испуганная, Катарина не могла оторвать взгляд от своего отражения. Рука дрогнула, вода из ведра пролилась, и отражение исказилось. Катарина сняла ведро с крючка и поставила его на скамью.
Пока девочка дожидалась мать-настоятельницу, в приемной наступили сумерки; сквозь толстые оконные стекла в комнату проникал только жидкий вечерний свет. Слуга госпожи, или домины[10], как монашенки часто называли свою настоятельницу, принес лампу и поставил ее на черный стол. Наконец вошла аббатиса:
— Садись, Катарина.
В руках настоятельницы было письмо — она положила его в желтый круг света, отбрасываемый лампой, разгладила.
— Катарина, я получила известие: твой дорогой отец, преисполненный благодати святой церкви, скончался. Твой старший брат Ганс унаследовал имение, которое он и поделит между братьями…
Катарина молча сидела на стуле. Она смотрела на бумагу, на печать, на подпись Ганса. И ей привиделась липа во дворе родного дома, тяжелая резная дверь столовой. Как наяву, девочка услышала крики братьев и голос отца, ведущего из конюшни лошадь…
Поле долгой паузы аббатиса продолжила:
— Твой отец привел тебя к нам десятилетней. Теперь тебе четырнадцать. Он хотел, чтобы ты посвятила жизнь Господу и благочестивой молитве…
Катарина воспринимала слова настоятельницы лишь краем сознания, как шорох листьев в саду. Ей вдруг вспомнилась маленькая дверь в стене монастыря, порог которой она однажды переступила вслед за тетей Магдаленой, монастырская церковь (девочка уже давно не связывала ее с небом), решетка хора, звучащее под высокими сводами пение монахинь.
— Ты слышишь меня, Катарина?
— Да… Нет… Я растерялась. Простите меня, благочестивая мать!
Внезапно выражение лица аббатисы изменилось. Она порывисто схватила руки Катарины и крепко, сочувственно их стиснула.
— Послушай меня, дитя. Я кузина твоей милой матери, умершей до того, как ты выговорила первое слово. Твой отец просто не знал, что с тобой делать. У тебя нет никого там, снаружи, в том мире. И ты бедна. Никакой другой монастырь не примет тебя, если ты не принесешь в дар мешок гульденов, деревеньку или, на худой конец, клочок земли. Я желаю тебе только хорошего.
— Знаю, — Катарина склонилась над руками аббатисы и поцеловала их. — Вы так добры ко мне.
Аббатиса откинулась на спинку стула и свернула письмо трубочкой у себя на коленях.
— Итак, с завтрашнего дня ты поселишься в доме святых сестер. Ты изучишь правила святого Бенедикта[11], постановления святого Бернара и будешь выполнять все указания сестер, как это подобает послушнице — будущей монахине.
— Да, благочестивая мать.
— Ну что ж, ступай.
Как и в тот день, когда отец привел ее сюда, Катарина неуклюже сбежала вниз по лестнице. Стрелой пролетела через двор и бросилась в спальню. Девочки сидели на кроватях, дожидаясь, когда колокол возвестит о ночной службе.
Катарина уселась в сторонке и прислушалась к разговору. Эльзы уже не было среди девочек. За пару недель до этого она и сестры Маргарете и Авэ покинули школу и исчезли за высоким порталом большого монастырского здания.
— Почему ты такая тихая? — поинтересовалась Лена, прибывшая в Мариентрон недавно, за день до Пятидесятницы.
— Завтра меня переводят в монастырь, — сказала Катарина скорее для себя самой, чем для других. Девочки уставились на нее с открытыми ртами.
— Завтра?
Утром следующего дня Катарина взбила свой соломенный тюфяк и постелила свежую простынь. После молитвы школьницы проследовали за сестрой Аделаидой на занятия, а Катарина направилась по залитому солнцем двору к зданию церковного конвента, которое примыкало к южной стене монастыря. Работники, несшие на плечах тяпки и грабли, встречали ее ухмылками и гримасами:
