— Я сейчас отправлюсь домой, — продолжал он, — и стану там дожидаться решения моей участи; какой бы ответ вы ни получили, поспешите меня уведомить. Я солдат и привык сносить без ропота все, что ни пошлет на меня господь; но неизвестность... Ах, батюшка, это не земное мучение, не пытка, а мука адская, с которой ничто сравниться не может!
Владимир обнял отца, побежал на конюшню, оседлал персидского жеребца своего и помчался вихрем вон из села Зыкова.
Было уже около шести часов утра. Варвара Дмитриевна Ильменева почивала еще крепким сном; но супруг ее давно обошел все деревенские свои заведения, побывал на псарне; завернул на конный двор; надавал тузов одному лентяю конюху, который не продирал еще глаз; покричал с своим управителем и, выпив добрую чарку домашней настойки, трудился около жирного балыка и отличной паюсной икры, которую накануне получил из Астрахани. В эту-то самую интересную минуту двери потихоньку растворились, и Иван Тимофеевич Зарубкин вошел на цыпочках в столовую. Багровый нос его казался не столь красным, как обыкновенно, волосы были растрепаны, левая рука почтительно засунута за камзол, а правою он перебирал машинально свои кисейные манжеты.
— А, сосед любезный, — закричал Ильменев, — милости просим! Я думал, что ты еще спишь богатырским сном, так же как и моя барыня. Ну-ка, Иван Тимофеевич, попробуй икорки; прямо из Астрахани получил от приятеля. Уж нечего сказать, икра!.. Диво! и настойка хоть куда. Налей себе чарку да посмакуй хорошенько, так скажешь спасибо моей Варваре Дмитриевне; что и говорить, мастерица!.. Да подойди, братец! что ты, как пень, стоишь на одном месте? Закуси чего-нибудь.
— Всепокорнейше вас благодарю, — сказал Зарубкин, перегнувшись почти вдвое. — Кушайте себе, батюшка, на здоровье, а мне есть не хочется.
— Так ты, видно, брат, уж позавтракал?
— Никак нет, сударь.
— Так что ж ты не кушаешь?.. Да кой прах! что это тебя коробит? Здоров ли ты, братец?
— Телом, славу богу; да на сердце-то у меня, батюшка…
— И, полно, любезный! Хвати-ка добрую красоулю, так и на сердце легко будет. Прошу покорно!
— Нет, Сергей Филиппович, не трапезою душа живится; конечно, и я чарочку-другую в день выпью ради стомаха, но теперь мне вовсе не до питья, батюшка.
— Кой черт! Да что с тобой случилось?
Зарубкин всплеснул руками и так жалко искривил рожу, что Ильменев повторил с беспокойством свой вопрос.
— Ох, батюшка, — сказал Зарубкин, — недаром говорят: дети радость, дети и горе! А у кого всего-навсего одно только детище...
— И, любезный! и мало, и много детей — все равно. Ведь и десять сыновей как десять пальцев: любой отрежь, все больно. Да что тебе вздумалось говорить об этом? Уж не занемог ли твой Владимир?
— Хуже, Сергей Филиппович, хуже.
— Как хуже?
— Да, батюшка; мой Володя... О, господи, и выговорить страшно!.. С ума сошел.
— Как так? — вскричал Ильменев, вскочив со стула.
— Совсем рехнулся; того и гляжу, что сам на себя руку подымет.
— Что ты говоришь?
— Наладил одно: хочу, батюшка, жениться, да и только.
— Так вот что! — сказал Ильменев, садясь на прежнее место. — Ах ты, шут нарядный!.. Перепугал меня до смерти! Эко диво, подумаешь: малому двадцать семь лет, а он жениться захотел!
— Да знаете ли на ком, батюшка?
— Неужели, в самом деле, на дочери этого жидомора Побирашкина?
— И, сударь, да об чем бы мне тогда горевать? Сегодня посватался, а завтра и сговор. Нет, Сергей Филиппович, Володя мой влюблен по уши, да только не в нее.
— Так что ж? и всякая другая девушка за него пойдет. Ведь нынче, любезный, женихи-то в сапожках ходят, а невестами хоть пруд пруди.
— Так, батюшка, так! да не равна невеста.
— И, полно, братец! такой молодец, как твой Владимир, кому не жених!
Лицо Зарубкина просияло; побледневший нос покрылся снова обычным румянцем, и он, целуя в плечо Ильменева, сказал радостным голосом:
— Ах ты, отец мой родной! Дай бог тебе много лет здравствовать! Утешь тебя господь, как ты утешил меня на старости!
— Что ты, что ты? — прервал Ильменев. — Да разве я в первый раз это говорю? Вестимо, такого жениха, как твой Владимир, никто не забракует.
— В самом деле, батюшка?
— Конечно, братец; за него пойдет девушка и не Побирашкиной чета.
— Ну, а если б он, сударь, — продолжал Зарубкин, говоря с расстановкою и не смея глядеть прямо в глаза Ильменеву, — примером будучи сказать, вздумал посвататься, то есть влюбился... сиречь, пожелал бы себе в сожительницы... Не ради чего-нибудь другого прочего!.. Боже сохрани, станет он о приданом думать!.. Душ триста, четыреста, так и за глаза; а там воля господня… Два века никто не живет... Да и то сказать, дай бог вам прожить несчетные годы; не им, так деткам их станется.
— Да что ты за околесную несешь? — сказал Ильменев, поглядев с удивлением на Зарубкина. — Каким детям достанется? Что достанется?.. Тьфу, черт возьми! Да на ком же ты хочешь женить своего сына?
— Не я, Сергей Филиппович, видит бог, не я! Когда бы не он, так мне бы это и во сне не приснилось, и если б не ваши ласковые речи, язык бы не повернулся сказать, что мой Володя желает вступить в законный брак...
Тут Иван Тимофеевич заикнулся, да и было отчего: глаза его встретились с глазами Ильменева, и он прочел них что-то очень неласковое.
— Желает вступить в законный брак, — повторил Сергей Филиппович, оттолкнув от себя тарелку с икрой.
— Да, батюшка! — продолжал робким голосом Зарубкин, — мои сын желает... вступить в законный брак…
— С кем? — заревел хозяин.
У бедного свата ноги подкосились, и он промолвил, захлебываясь на каждом слове:
— С предостойною... прекрасною... и многолюбезною дочкою вашею...
Ильменев вскочил со стула; глаза у него засверкали.
— С моею дочерью! — вскричал он, ударив так сильно по столу кулаком, что глиняная перечница слетела на пол и разбилась вдребезги.
— С моею дочерью! — повторил он, сделав шаг вперед.
Зарубкин попятился назад; но, заметив, что в передней никого не было, остался в комнате. Между тем гневный взгляд хозяина смягчился.
— Скажи мне, братец, — спросил он наконец почти хладнокровно, — когда ты успел наклюкаться?
— Кто, я?.. Помилуйте! маковой росинки во рту не было!
— Пошел, пошел, проспись!.. Ах ты, полоумный старичишка! Да как тебе в голову пришло, что я выдам мою Машеньку за твоего сына? Уж не потому ли, что он официи добился?.. Велико дело!.. Драгунский офицеp!.. Прошу покорно, с чем изволил подъехать! Куда в родню нарохтится! Да ты, видно, вовсе забыл, что твой отец служил псарем у покойного моего батюшки?
— Не извольте гневаться, ваше высокородие. Видит бог, я этому не причиною; я и сам толковал Володе: «Что ты, глупый, затеял? Ну, по плечу ли тебе такая невеста? Что ты страмиться-то хочешь? перекрестись!» Уж я говорил, говорил! что толку: слышать не хочет, и, поверите ль, батюшка, как шальной, вот так на стену и лезет.
— Чтоб духу его не было в моем доме! Слышишь?
— Да он, сударь, и так чем свет ускакал к себе в деревню.
— Ага! догадался! Видно, брат, он умней тебя.
— Эх, батюшка, Сергей Филиппович, когда бы вы сами не польстили меня...
— Польстил? Чем?..
— Да как же! Не вы ли изволили говорить, что моего сына никто не забракует!
— Да я то же самое сказал третьего дня сыну моего старосты, Андрюшке Рыжему: так и ему бы надо посвататься за мою дочь? Дурачина! Знай сверчок свой шесток, а залетит ворона в высокие хоромы, так ей и шею свернут. Покойный мой батюшка — дай бог ему царство небесное! — велел бы тебя дубьем с двора проводить, а может статься, и на конюшне выдрать; я не в него, посмеюсь над этим сватовством с женою да с дочерью...
— Батюшка! — перервал Зарубкин, сложив униженно руки, — не извольте только гневаться, так я всю правду скажу: ведь мой Володя не смел бы и посвататься за вашу дочь, когда бы не было на это собственной ее воли.
— Как?! — закричал Ильменев. — Возможно ли?! Дочь моя осмелилась?!. Без моего ведома?!. Ты лжешь! Быть не может!
В эту самую минуту двери гостиной растворились, и Машенька вошла в столовую. Она была бледна, как смерть; грудь ее сильно волновалась, но покрасневшие от слез глаза выражали не страх, а какую-то твердую решимость и даже спокойствие.
— Ты здесь, мой друг?! — вскричал Ильменев. — Поди сюда. Как ты думаешь, что говорит этот старый дуралей? Он уверяет меня, что сын его, с твоего согласия и воли, осмелился за тебя свататься.
— Это правда, батюшка, — сказала Машенька.
Румяное лицо Сергея Филипповича помертвело; он остолбенел и, молча, как безумный, устремил свои неподвижные глаза на бедную девушку.
— Как?.. Что? — прошептал он наконец, задыхаясь от гнева.
— Да, батюшка, это правда, — повторила Машенька кротким, но твердым голосом.
— Ну вот, изволите видеть? — сказал Зарубкин.
