- Договорились? - шепотом спросил Ивановский.
- Обещает послать на шахту, - ответил Устинов. - Милиция поехала в Грушовку.
- А поверил?
- Кто его знает.
Ивановский громко покашлял. Пшеничный откинулся на спинку стула и хмуро посмотрел на него.
Ивановский поведал ему об аварии на шахте, двух годах заключения и своих претензиях к ведению горных работ в послевоенное время. Он никого не обвинял, но чувствовалась застарелая обида.
- Неужто в космический век вы не справились с подземными авариями? - насмешливо спросил Пшеничный.
Ивановский отвечал, что внедряются промышленные роботы, автоматизированные комплексы... Однако Пшеничного интересовало, что сделал лично Ивановский, когда видел опасность.
- Ты боролся на своем месте? - спросил он. - Твоя совесть чиста?
Телефонный звонок избавил Ивановского от необходимости отвечать. Звонили из милиции: бандитов взяли, жертв нет. В глазах Пшеничного промелькнуло угрюмое хищное выражение.
- Вот! - торжествующе воскликнул Ивановский. - Людям надо верить. Я боролся на своем месте, но мне твердили: "План, план, остальное - потом".
- Так. Плохо боролся, - сказал Пшеничный. - Если б захотел, сообщил в горно-техническую инспекцию. Она и у нас недаром хлеб ест: останавливает добычные участки за любое нарушение.
- А вы заставляете отменить предписание, - возразил Ивановский. - Знаем, как это делается! Потом дружно ищут козла отпущения.
- Брешешь! - оборвал его Пшеничный. - Мы не крокодилы. Обывательские слухи нечего распускать.
- Брешут собаки. А я...
- И ты брешешь!
- Не желаю продолжать разговор! - вспылил Ивановский. - Мне стыдно за вас.
- Так. Сядь, - велел Пшеничный. - Брехать - не цепом махать. Вы для чего сюда явились? Учить нас? Исправлять наши ошибки? А может, вы платные агенты мирового империализма и вас надо сдать в МГБ?
- Делайте, что хотите. Только оскорблять себя не позволю.
- Чего вы заводитесь? - спросил Устинов. - Один из вас родился до революции, другой - после войны. Вы же разные продукты.
- Так. Надо разобраться, кто из нас продукт! - сухо ответил Пшеничный.
- Приглашаю вас в наше время, - продолжал Устинов. - Вы не торопились меня расспрашивать, ждали подтверждения из милиции. Теперь, по-моему, пора познакомиться.
Он сказал: предпочитаю открытый разговор. Не будем трогать технические чудеса, потолкуем о людях. Мы живем богаче и разнообразнее вас. У нас выше уровень образования, медицинского обслуживания, социального обеспечения. У колхозников есть паспорта, они больше не привязаны к одному месту. В сберегательных кассах у населения около двухсот миллиардов рублей. Решается проблема жилья. Никто не боится остаться без куска хлеба. Не боятся ночью ходить по улицам. Практически в каждой семье есть телевизоры и холодильники.
Пшеничный исподлобья глядел на Устинова. Трудно было понять, о чем он думает. Может быть, о нуждах послевоенного восстановления, о добыче угля, о продовольственном снабжении; может, о чем-то другом, но в общем, конечно, о том же самом - о нужде, людях, о сорок девятом годе. Чужие холодильники, телевизоры еще находятся в недрах земли.
Устинов говорил: наши люди уже не живут одной работой и заботами. Вкус жизни стал иным, появились новые возможности, выбор, свободное время. И обнаружились противоречия: семьи обособились от родни, каждая замкнулась в своем узком круге, человек утратил ощущение единства, которое ему давала старая патриархальная семья, и превратился в эгоиста...
- Он сгущает краски! - воскликнул Ивановский. - Он сам оторвался от реальной жизни. А в настоящей жизни все вперемежку...
- У нас откровенный разговор? - спросил Устинов.
- Так, - кивнул Пшеничный. - Дальше.
И Устинов продолжал: растет число разводов. Почти все женщины у нас работают, они экономически не зависят от мужей, а мужья, наоборот, стали зависимы от жен, потому что в семье они больше не хозяева, не добытчики, а как бы взрослые дети. Большинство разводов возникает по инициативе женщин. И к тому же наши женщины не хотят рожать детей.
- Миша, не надо расписываться за всех, - снова вмешался Ивановский, вероятно озабоченный, что Устинов коснется и его семьи. - Твои обобщения здесь наверняка не поймут.
- Конечно, Толя, кризис в семье и у нас не все принимают всерьез, - улыбнулся Устинов. - Одни просто зажмуриваются, другие начинают проповедовать патриархальщину.
Пшеничный недовольно взглянул на встрепенувшегося Ивановского. Тот сдержанно вздохнул, и Устинов последовал дальше в своем путешествии вместе с секретарем горкома.
Он не хотел подлаживаться и заниматься лакировкой, но, ощущая в Пшеничном протестующую силу, чувствовал тревогу. Бросая вызов его представлениям о безоблачном будущем, Устинов рисковал лишиться единственной поддержки, еще к тому же неопределенной, лишь формирующейся. Однако Устинов не боялся. Он привык к различным выражениям скепсиса и неверия, сопутствующим его работе, у таких, как Пшеничный, грозных вчерашних руководителей. Правда, тогда за ним стоял секретарь столичного райкома Евгеньев, который пригласил Устинова заниматься внедрением "человеческого фактора" на предприятиях района, а сейчас за ним никого не было. Никого, кроме его времени. Но это тоже соратник.
Устинов сказал, что является членом райкома и руководит специальным социологическим исследованием. Его слова прозвучали официально.
И перешел к наболевшему: человеческим взаимоотношениям, надеждам, сомнениям. Он показал Пшеничному - вот, смотри! Суровые директора с больными сердцами властно держали свои штурвалы и думали только о выполнении плана, словно выпуск продукции был оправданием их самоотверженной, но узкой жизни. Десятки лет они ощущали себя ломовыми лошадьми общества, гордились собой, не умели жить по-другому. Смотри, товарищ Пшеничный! Эта жизнь для песни, для легенды, для тяжелых времен. Но миллионы людей уже успели вырасти и стать отцами с той поры тяжелых времен. Их воспитали образованными и самостоятельными. Они помнят послевоенные годы как эпоху народной победы, они ощущают жизнь как доброе и хорошее дело. Они работают не ради одного хлеба насущного. Это первое поколение, выросшее без войны.
И Устинов сделал то, чего в реальной жизни никогда не могло случиться: он выстроил одно поколение напротив другого. Одно - требовательное и грозное, другое - ожидающее обновления. Они стояли друг против друга, пока наконец между ними не возникла объединяющая сила, похожая на электрический разряд.
В устиновской картине не было завершенности. Видно, еще предстояла долгая многолетняя работа.
- Чего же вы хотите? - разочарованно спросил Пшеничный. - Наш бог - будущее державы. А ваш? Куда ты меня зовешь?
- Куда зову? Прежде всего говорить человеку "вы". - Устинов понял, что после его рассказа все остается по-прежнему, а может быть, и хуже, так как собеседник задет за живое.
- Так. Какими вас вырастили нежными! - насмешливо улыбнулся Пшеничный, сморщив курносый нос. - Говорить вам "вы", не приказывать, не мешать наслаждаться? От твоих россказней веет интеллегентской размягченностью. Это на руку вашим врагам, а они спят и видят, как ослабить наше монолитное единство. Нет, с такими взглядами ты здесь вреден. Оба вредны!
Пшеничный снял трубку, стал рывками набирать номер.
- Надо смываться, - шепнул Ивановский.
- Куда? - спросил Устинов.
- Меня Наталья ждет. Что я ей скажу?
Устинов засмеялся:
- Ты ей позвони, что задерживаешься.
Ивановский вытаращился на него, потом тоже засмеялся и, спохватившись, прикрыл рот кулаком.
Пшеничный покачал головой и сказал в трубку, что направляет двух человек, одного инженера, второго без специальности, что их надо принять на работу.
- Посылаю вас в гущу, - буркнул он. - Ничего другого предложить не могу. И зарубите на носу: забудьте, кто вы и откуда. Говорите, что выполняли специальное задание в одном закрытом районе.
- Испытывали атомную бомбу, - предложил Ивановский. - Все равно об этом скоро в газетах объявят.
- Брось дурить! Выполняли спецзадание. Все. Трудовые книжки вам выпишут.
Что-то переменилось в нем после всего жесткого, что он им наговорил. Это что-то, наверное, было определенностью: он надеялся на лучшее, догадываясь, что они его не подведут.
