Прошло восемь лет после этой катастрофы, и весть о том, что союзная эскадра готовится к решительной схватке с англичанами, так взволновала моего хозяина, что, казалось, он сразу помолодел. Ему вдруг взбрело в голову, что он обязательно должен выйти в море с эскадрой, чтобы присутствовать при неминуемой гибели своих смертельных врагов; и хотя супруга всячески старалась разубедить его, как я уже говорил, он ни за что не хотел отказаться от своей безумной затеи. Но, чтобы вы представили себе, как горячо было желание дона Алонсо отправиться с эскадрой, достаточно сказать, что он осмелился перечить, правда очень осторожно, донье Франсиски, а чтобы стало понятно, каким для этого нужно было обладать мужеством, следует заметить, что дон Алонсо не боялся ни англичан, ни французов, ни алжирцев, ни патагонских дикарей, ни бушующего моря, ни морских чудовищ, ни гневной бури, ни неба, ни земли, – словом, не страшился ни единого божьего создания, кроме своей благословенной супруги.
Теперь мне остается лишь рассказать о старом моряке Марсиале, предмете самой лютой ненависти со стороны доньи Франсиски, но нежно, по-братски, любимого (моим хозяином доном Алонсо, с которым в прошлом он служил на флоте. Марсиаль (фамилии его я никогда не знал), прозванный моряками Полчеловеком, сорок лет прослужил боцманом на военных кораблях. В пору моего детства вид этого морского волка был самым заурядным, какой только можно себе вообразить. Представьте себе, дорогие читатели, среднего роста старика с деревянной ногой и отрезанной по локоть левой рукой, на один глаз кривого, с загорелым, обветренным, как у всех старых моряков, лицом, замысловато разукрашенным большими и маленькими рубцами и шрамами от всевозможного вражеского оружия, с гулким хриплым голосом, какого нет ни у одного смертного на земле, – и вы увидите пред собой героя, воспоминание о котором заставляет меня сетовать на скудость моей палитры, ибо, по правде говоря, он был достоин кисти знаменитого портретиста. Трудно сказать, вызывал улыбку или внушал почтение его вид, мне сдается, что Марсиаль возбуждал оба чувства сразу, – разумеется, какими глазами на него посмотреть.
Смело можно сказать, что жизнь Марсиаля была историей испанского флота конца прошлого столетия и начала нынешнего; история, на страницах которой славные деяния перемежаются со скорбными неудачами и несчастьями. Марсиаль плавал на «Графе де Регла», на «Сан Хоакине», на «Короле Карлосе», на «Тринидаде» и других героических и злосчастных кораблях, которые, либо разбитые в открытом бою, либо коварно потопленные, унесли с собой на дно океана морское могущество Испании. Кроме кампаний, проведенных совместно с моим хозяином, Полчеловека участвовал во множестве других, таких, как экспедиция на Мартинику, вылазка у Финистерре, а еще ранее в ужасной схватке у Гибралтарского пролива в ночь на 12 июня 1801 года и в бою у Санта Мария 5 октября 1804 года.
В возрасте шестидесяти шести лет он ушел в отставку, но отнюдь не из-за отсутствия боевого духа, а лишь потому, что почувствовал себя совсем без оснастки и без балласта. С хозяином они были неразлучными друзьями, а поскольку единственная дочь боцмана вышла замуж за давнишнего слугу дона Алонсо и этот союз принес ему внучонка, то Полчеловека решил навсегда бросить якорь, точно старый отслуживший на войне понтон; он даже уверил самого себя, будто ему милы мир и покой. И в самом деле, единственное, на что еще годились эти живые останки славного героя, было воспитание детишек. Марсиаль только и делал, что таскал, нянчил и убаюкивал своего внучонка, ублажая его морскими песнями, сдобренными набором соответствующих проклятий и ругательств.
Но стоило Марсиалю узнать, что объединенная эскадра готовится к великому сражению, и он почувствовал, как в груди его вспыхнул потухший было пламень энтузиазма, и ему уже пригрезилось, будто он командует целым флотом, стоя на капитанском мостике «Сантисима Тринидад». А поскольку сходные симптомы молодечества стали наблюдаться и у дона Алонсо, то Марсиаль открылся ему, и с тех пор они большую часть дня и ночи проводили вместе за разговорами, с таинственным видом сообщая друг другу давно известные новости как некое откровение, доступное только им. Они вспоминали прошлые события, строили всевозможные предположения по поводу будущих, – одним словом, грезили наяву, точно два сорванца-юнги, которые поверяют друг другу способы, как выбиться в адмиралы. Во время этих тайных сговоров, которые так тревожили и раздражали донью Франсиску, и зародился смелый план отправиться на эскадру, чтобы принять участие в сражении. Поскольку читателю уже известно как мнение моей хозяйки о Марсиале, так и тысячи подлостей, которые она приписывала этому храброму моряку, а также известно, что дон Алонсо настаивал на осуществлении столь смелого замысла в содружестве со своим оруженосцем, то мне лишь остается поведать, как был встречен Марсиаль, явившийся защищать военные действия против постыдного «статус-кво», выдвинутого доньей Франсиской.
– Сеньор Марсиаль, – в страшном гневе проговорила донья Франсиска, – если вы желаете отправиться с эскадрой, чтобы вам оторвали последнюю руку, то можете сделать это, когда вам заблагорассудится, но вот он не поедет ни за что.
– Хорошо, – отвечал старый моряк, примостившись на кончике стула так, чтобы только не упасть, – я поеду один. Пусть меня унесут черти, если я не потешусь на таком праздничке. – И он тут же с довольным видом добавил:
– В эскадре пятнадцать кораблей наших да двадцать пять французских. Будь все они нашими, и половины бы за глаза хватило… Сорок посудин и столько храбрецов!
Как быстрый огонь перескакивает с одного фитиля на другой, так энтузиазм, вспыхнувший в единственном глазу Марсиаля, зажег уже было потухшие глаза моего хозяина.
– Но «Барчук», – продолжал Полчеловека, – притащит еще полно народу. Вот такие заварухи мне по душе: побольше деревяшек, куда всаживать ядра, и побольше пороха, чтобы греть кости, когда потянет холодком.
Да, я запамятовал сказать вам, что Марсиаль, как почти все моряки, употреблял в разговоре какой-то допотопный лексикон, уж такова привычка моряков всего мира коверкать родной язык, искажая его до неузнаваемости. Исследуя большую часть изречений, употребляемых мореплавателями, приходишь к выводу, что это обычные слова, приспособленные к их бурному и лихому темпераменту, всегда склонному упрощать различные проявления жизни, и особенно речь. Вот почему всякий раз, когда мне доводилось слышать моряков, меня не покидало чувство, что язык ненужная для них роскошь.
Как я уже говорил, Марсиаль превращал имена существительные в глаголы, а глаголы в существительные, не спрашивая на то разрешения у Королевской академии. Точно таким же образом он во всех случаях жизни применял морской словарь, уподобляя человека кораблю, проводя грубую аналогию между оснасткой или корпусом корабля и человеческим телом. Так, говоря о потерянном глазе, Марсиаль заявлял, что у него задраен правый бортовой люк, а объясняя отсутствие левой руки, говорил, что он остался без левого консоля. Сердце – вместилище отваги и героизма – было для него «пороховым погребом», а желудок – «провиантским складом». Но эти выражения хоть понимали другие моряки, а были еще детища его собственной филологической мысли, известные лишь ему одному и только им и почитаемые. Кто, например, мог бы понять, что означали «сумленыряться», «скрипущенье» и тому подобные дикие слова? Как мне кажется, – хоть я и не берусь утверждать этого наверное, – первое слово означало «сомневаться», а второе «печаль», «грусть». Состояние опьянения он обозначал на тысячу ладов, и самым любимым у него было выражение «напялить сюртук», нелепый идиом, значение которого можно понять, лишь зная, что происхождение его восходит к форме английских моряков, носивших сюртуки. Употребляя выражение «напялить сюртук» вместо «напиться», Марсиаль хотел подчеркнуть обычное, повседневное состояние своих недругов… Иностранных адмиралов он наделял различными прозвищами и именами собственного сочинения. Адмирала Нельсона он прозвал «Барчуком», что указывало на некоторое признание и почтение. Зато адмирала Коллингвуда называл дядюшкой «Коливдуду», что казалось ему точным переводом с английского; Джервиса величал, так же как сами англичане, «старым лисом», Калдера – «балдой», ибо находил много общего между этими словами. И, следуя прямо противоположной лингвистической системе, называл Вильнева, командующего союзной эскадрой, «мусью Трубачом», – имя, взятое из какой-то развеселой оперетки, виденной Марсиалем в Кадисе. Таковы были беспрестанно слетавшие с уст старого моряка нелепые словечки, которые я буду вынужден (во избежание гнетущих разъяснений) заменить общепонятными, когда мне придется приводить его высказывания.
