Краснолицый не счел это глупостью или неуважением к правителю Кунграда. Он усмотрел в этом желание Бегиса найти тайный смысл письма. Ведь оно было хитрым, это письмо, и сочинено с намерением выведать, чем дышат братья…
Сходство лиц установил гонец, нашел даже одинаковые родинки, а вот родство душ… Было ли оно?
Сообразительностью своей братья не блеснули перед гонцом. Прочитав вторично послание Туремурата-суфи, Бегис изрек, к удивлению Краснолицего:
— Ха, твой хозяин просит помощи на восстановление Кунграда?
Надо было бы возразить Бегису — в благоустройстве ли города дело! Но не возразил Краснолицый. Неосторожным словом оборвешь аркан, который уже накинут на братьев, и тогда не за что будет тянуть их в сторону Туремурата-суфи. Поэтому Краснолицый кивнул, соглашаясь с Бегисом, и даже похвалил его — с усмешкой, правда:
— Великий суфи сказал: «Ручаюсь совестью, ангелов моих не затруднит загадка, вложенная в послание, хоть оно и коротко». Суфи не любит лишних слов. Лишние слова — груз для верблюда…
Не почуяв, что его, как и Бегиса, тянут за аркан, Мыржык бросился на выручку брату и объявил догадку:
Три дерева от одного корня — это Айдос, Бегис и я!
— Баракалла! — восхитился Краснолицый. — Ты близок к истине, джигит!
Похвала, однако, не пришлась по вкусу Мыржыку — самолюбив и горд был. Ответил поэтому с вызовом:
— Ошибается правитель Кунграда: не под тенью старшего брата живем мы.
Ответ был обидным для суфи, но для гонца приятным. В петлю влез Мыржык и сам того не заметил. Хочет быть независимым от Айдоса и тем самым становится зависимым от Туремурата-суфи. Но что доволен, виду не показал Краснолицый. Огорчение изобразил на лице и веки приопустил: мол, опечален недомыслием чужим.
— Мудрое слово, оказывается, не сразу познается. Луна и та лишь на пятнадцатый день открывает свой лик, а тут и дня не прошло.
Смеялся ли Краснолицый над братьями или сожалел о напрасно брошенном зерне в песок сухой, неведомо. Все же решил объяснить добрые, по его мнению, побуждения Туремурата:
— Суфи хоть и голубой крови и родством связан с самим хивинским ханом, но бедных любит и о голодных печется. Каракалпаки для него братья. Говорит: «Если спать лягу — положу голову на одну подушку с ними, если умру, пусть похоронят на одном кладбище». Поэтому сожалеет, что братьев его обирает хивинский хан, что последнее несут они в его казну… — Айтмурат Краснолицый скорбно поднял глаза к небу, будто призывал бога в свидетели творимой несправедливости, голос его возвысился до торжественной ноты. — А такие невежды, как Айдос, забывают свой народ, город своего рода, продались хану. Лишь о его казне заботятся, о славе и могуществе его пекутся… — Словно проклятие прозвучали эти слова. На самой высокой ноте они оборвались. Краснолицый посмотрел на притихших братьев и уже не так торжественно и не так громко добавил:- Вот я и снял крышку с одного котла. Достаточно ли? Видна ли истина? Или надо снять крышки с остальных котлов?
Братья молчали. Сказанного было достаточно. Растоптал Айдоса правитель Кунграда. Можно ли еще как-то унизить главного бия? Оказалось, можно.
— Подниму крышку и с остальных котлов, — сожалея будто, сказал Краснолицый. — Когда всевышний устанавливал порядок летосчисления, впереди стоял царь степи верблюд. Но маленькая мышь взобралась ему на ухо и первой увидела наступающий год. Так мышь оказалась во главе летосчисления. Не похожа ли эта притча на притчу о трех братьях из вашего аула? Подумайте!
Айтмурат поклонился и вышел из юрты. За порогом, перекидывая повод через голову коня и собираясь вдеть ногу в стремя, сказал братьям еще несколько слов, случайно будто пришедших на ум:
— Берегите красивых девушек. Как бы Айдос не подарил их хану. Охоч хан до молодых и красивых. — Влез в седло, тронул пятками коня и, когда конь пошел, кинул Бегису и Мыржыку последнее, заветное:- Что ни решите, все примет суфи. Он в своей верности каракалпакам неизменен. Не свое говорю, поймите! Господское… — И ускакал.
Добро бы, унес с собой и послание Туремурата-суфи. Так не унес. Оставил. Злым семенем бросил. И едва смолк стук копыт и улеглась пыль в степи, стало прорастать это злое семя.
Онемели братья. Будто чужие, будто враги. Словом не обмолвятся, взглядом не обменяются. Разделило их послание суфи высокой стеной.
Один верит правителю Кунграда — это Бегис. Другой не верит — это Мыржык. Мыржык первым перебрался через стену молчания. Правда, не сразу, не в первый и не во второй день. Сказал:
— С плохим намерением приезжал к нам Айтмурат. Лживые слова у этой лисы.
— Верно, лживые, — согласился Бегис. — Однако не все…
— Какие же не лживые? — спросил Мыржык.
— А те, что про усердие Айдоса. Отбирает последнее у народа. Несет хивинскому хану.
На сторону Туремурата-суфи вроде бы перебирался Бегис. Или уже перебрался… Так показалось Мыржыку. И он обидчиво, с укором сказал:
— Айдос для нас старший, у него права отца, а отца надо почитать, быть ему опорой… Если он платит налог Хиве, значит, так надо. Задабривая хана, бережет наши головы.
— Свою бережет, — скривил губы Бегис. — Только долго ли она продержится на его плечах. Не покатиться бы ей с ханской плахи прямо к нам, в степь.
— Словами послания говоришь, — напугался Мыржык.
— Нам оно предназначено, мы его и пользуем, — сердито ответил Бегис.
— Нет, нет! — замахал руками Мыржык, будто хотел отогнать от себя и от брата злые слова, — Нельзя пользоваться тем, что направлено против нашей семьи. Не в Айдоса целит Туремурат-суфи, а в корень, из которого растут три дерева. Айдос должен прочесть послание.
— Ха, если должен, пусть прочтет, — согласился Бегис.
Без охоты, правда, согласился и не сразу. Подумал прежде, прикинул, выгодно ли это ему. Выходило, что выгодно. Свои мысли передаст словами Туремурата-суфи, а сам и рта не раскроет и тем не разоблачит себя.
И в тот день, и в следующий возвращались братья к посланию правителя Кунграда, спорили, но ни к чему так и не приходили. Как были вначале в разных концах юрты, так там и остались. И в это утро, удивительное своими неожиданностями, они, наверное, продолжали бы свой спор, да не суждено было. Едва проснулись братья и принялись разводить огонь в очаге, как откинулся полог и вошел человек, похожий на пастуха и на землепашца. В руках у него была плеть, которую он и приложил к груди в знак приветствия.
— Братья Айдоса! — сказал он. — Я пригнал двух воров, совершите над ними суд и расправу.
«Братья Айдоса»- так сказал вошедший и тем соединил их с главным бием и передал им власть над собой и теми людьми, которых пригнал.
Не приходилось ни Бегису, ни Мыржыку вершить суд над степняками. Право такое принадлежало Айдосу, и он один им пользовался.
Братья переглянулись. В глазах Бегиса появилось недоумение, в глазах Мыржыка — растерянность. Человек, похожий на пастуха и на землепашца, заметил и то и другое и сказал:
— И большой, и средний, и маленький тигр разве не тигр? Поспешите! Мне засветло надо вернуться в аул, да и конь не свой…
Мыржык в растерянности замешкался. Стал старательно ворошить в очаге сухие стебли янтака, чтобы занялись быстрее, а Бегис встал, отбросил носком сапога янтак, пошел в двери.
— Посмотрим-ка воров!
Примерил к себе Бегис шкуру тигра, и она, должно быть, пришлась ему впору. И послание Туремурата-суфи вспомнил. Потому шел судить людей смело, как Айдос. Взглядом позвал Мыржыка: «Не отставай, брат! Докажи, что ты тоже бий!»
Пришлось и Мыржыку отбросить носком сапога янтак и поспешить за братом.
Воры, связанные арканом, стояли у юрты, прислонясь друг к другу, как спутанные волы. Злость горела у них в глазах. Страшно подойти. Но Бегис подошел.
— В чем вина? — спросил он. Так всегда начинал суд Айдос с вопроса пострадавшему.
Человек, похожий и на пастуха и на землепашца, объяснил:
— Один похитил мешок хлопка, который я добыл в хивинской стороне, другой унес с поля моего дыню. Накажите воров по их вине.
Тот, что украл дыню, был худым, безбородым, с маленькими глазами, такими маленькими, что и не разглядишь, глаза это или два зернышка джугары. Посмотрели они брезгливо на Бегиса.
Где старший бий? Только он может решить по справедливости.
Не признавал вор право Бегиса судить и наказывать. Не признавал его бием.
Смутился бы другой на месте Бегиса и, сделав первый шаг, поостерегся бы второго, а Бегис не поостерегся. Шагнул к вору и пятерней своей сжал ему подбородок.
— Кричишь, будто я, а не ты унес дыню с чужого поля!
— Всего лишь одну, — взмолился безбородый, моргая испуганно своими крошечными глазами.
— За одну и получишь наказание.
Второй вор, видя, как круто оборачивается дело, как свирепеет молодой бий, съежился весь, зашептал:
