Поднялась заря.
Всплыло солнце.
Так закончилась первая траурная ночь.
Главное, не погас огонь в очаге…
И женщина прикорнула на своей постели возле детей. На какое-то время она полностью отрешилась от всего земного, словно провалилась в черную пропасть. Но проснулся младший Савва — и разбудил ее. Она с трудом поднялась и накормила детей, сына и дочку. А Роман, просидевший до полуночи, все спал. Но когда солнце поднялось высоко и подвинулось к полудню. Мать все-таки разбудила его и, покормив, отправила за старшенькой сестрицей.
Дело в том, что накануне налета красных над становьем кружила крылатая машина, которую русские называют аэропланом. Отец Детей сразу же заподозрил неладное — значит, где-то близко находится красное войско. И на упряжке из двух быков отослал старшую дочку Анну в осеннее становье возле запора[7] на устье болотной речушки, наказав, чтобы она оставалась там до тех пор, пока за ней не придут. Место там укромное, тихое. На окраине бора в ветвистом сосняке спряталась старая моховая избушка-времянка. По снегу следов не оставили, оленей туда не загоняли. Стало быть, Анна сможет там отсидеться и сохранит запасную упряжку оленей на всякий случай. Ибо о красном войске ходили противоречивые слухи: будто бы одни селения уничтожали до основания, а другие оставляли неразоренными… После отъезда дочери прикатила ненецкая семья на двух упряжках, налегке, и привезла тревожные вести о войне. А утром нагрянули красные.
Теперь, отправив сына в путь, Матерь Детей взялась за неотложные дела. Нашла деревянную лопату и старательно засыпала снегом человеческую кровь там, где она пролилась на белую землю. А сверху те места забросала сосновыми ветками, чтобы ненароком не наступил кто-нибудь. Потом выпрямилась, постояла в задумчивости, опершись на черенок лопаты. «Собачье войско», — подумала она. Хоть и недолго находились красные в становье, а все вокруг успели изгадить — за каждым кустиком, за каждой нартой, за каждым бугорком. Собака и та в одно место откладывает свое дерьмо, а эти?! И как ни противно ей было, но все же она заставила себя обойти становье и прикрыть снегом следы пребывания красных солдат. Пусть меньше будет напоминаний о том кровавом дне…
После этого она впряглась в маленькую карточку для подвозки колотых дров и по одному отвезла всех погибших в сторону заката солнца, на окраину сосновой гривки. Сначала Отца Детей, потом Старшего Сына, после них девушку-ненку. Всех троих уложила на полянку и прикрыла оленьими шкурами. Сделав это, она усталым шагом вернулась в чум. День клонился к вечеру.
При солнце, засветло, надо успеть еще заготовить дрова на долгую ночь и наносить снега для воды. Самое трудоемкое дело — это, конечно, запастись «пищей для огня». Огонь, огонь, милый огонь. Лишь бы в эти пять ночей и дней не погас огонь в очаге, главный хранитель дома и жизни оставшихся детей. И она, чуть передохнув возле младших, взялась за дрова. Точнее, за топор. Колола нетолстые сушины, не разгибая спины, до тех пор, пока не увидела подъезжающую упряжку старших детей. Она бросила топор и поспешила к Анне. Мать знала, что ей придется все пережить заново — и будет особенно тяжело. Глаза Анны уже были как у тетерева — видно, плакала всю дорогу. Прошлым летом она переросла Мать и с высоты своего роста, сверху, устремила взор в материнские глаза и с последней надеждой на чудо тихо спросила:
— Это… правда?
— Ну, поплачь, — сказала Мать.
По щекам Анны покатились слезинки. Мать двумя руками провела по лицу дочери сверху вниз, как бы вбирая в ладони все ее слезы, и негромко, успокаивая, сказала:
— Поплачь, коли есть слезы. Поплачь — полегчает немного. Мы уже все глаза выплакали. Поплачь, доченька. Нам еще много дел нужно сделать. А мы остались. Значит, так было угодно нашему Верховному Отцу. Значит, будем жить…
Анна плакала молча, прижавшись к груди Матери, а Мать гладила ее по голове и все говорила и говорила ласковые и грустные слова, а потом повела, как неразумное дитя, в дом. За ними, сопя, хрустя утоптанным настом становья, поплелся Роман. В чуме она первым делом попросила дочку снять кисы, чтобы перевязать ее правую лодыжку траурными нитками. Теперь Матери Детей стало немного полегче. В доме во всем ее могла заменить Анна: и еду сварить, и за младшими поухаживать, и одежду высушить и починить, и о дровах и воде позаботиться — словом, мастерица на все руки и на подъем легка, не надо ее подгонять. И ночи с этого вечера уже отсиживали поочередно: то Матерь бодрствует, то на пару старшенькие Анна и Роман. А дни уходили на рытье могил.
На следующее утро после приезда дочери Матерь Детей взялась за сооружение последнего пристанища для ушедших из жизни. Земля на полянке, что она присмотрела на окраине сосновой гривки, за зиму окаменела от морозов. И женщина топором рубила землю. Обледеневшие комья, разлетаясь черными слезами Сидящей, сыпались на белый снег. Женщина все рубила и рубила. Рубила тяжко, с неслышным внутренним стоном, словно саму себя кромсала острым топором. Потом в изнеможении опускалась на хрусткий утоптанный наст, сидела неподвижно, уставившись в одну точку, затем, отдышавшись, снова бралась за топорище. К полудню она уходила в чум, и пока выпивала кружку-другую кипятка, топор переходил в руки Романа или Анны. И так изо дня в день.
Земля поддавалась с трудом.
Земля отчаянно сопротивлялась.
Земля не хотела принимать в себя насильственно и преждевременно отправленных в Нижний Мир.
Но делать нечего, и Земля каждый день понемногу уступала, позволяя углубиться в свое чрево. Земля все понимала, она знала, что людям деваться больше некуда, что она — их последнее пристанище.
На исходе четвертой ночи на рассвете, после восхода Звезды Утренней Зари, Матерь Детей вытащила из-под постели девушки-ненки камешек от бруска, сняла у входа в чум две дощечки с четырьмя черными полосками и направилась в сторону заката солнца. Там, в конце сосновой гривки, она разломала траурные знаки на мелкие щепки и вместе с камешком выбросила под сосенку. Все. Последние четы-ре земные ночи девушки-ненки закончились.
Позже, когда наступил день, Матерь Детей со старшеньким Романом завернули погибшую в оленьи шкуры и опустили в неглубокую могилу на дальнем от чума краю поляны. Вместо креста поперек могильного холмика положили бревнышко. Матерь Детей знала обычаи лесных ненцев: они не закапывали гроб с покойником в землю, а просто ставили на кладбище и сверху придавливали бревном, чтобы уходящий не оглядывался назад. Сейчас же некому и не из чего сколотить домовину, поэтому девушку отправили в Нижний Мир наполовину по ненецкому, наполовину по хантыйскому обряду. Потом у ее изголовья положили обрубок доски вместо столика и в последний раз, в дорогу, поставили кружку чая и берестяной туесок с едой. И напоследок, закончив поминки, Матерь Детей сказала молодой женщине:
— Ну… Иди к своим предкам… Назад не оглядывайся, только вперед смотри… Твой[8] когда-нибудь придет к тебе…
Сказав это, женщина подумала, что, может быть, «он» уже «там». Но вслух продолжала:
— Вы с ним вместе еще поживете там. На нас плохое в уме не держи. Все, что могли, для тебя сделали. Ну, вот, иди своей дорогой…
Матерь Детей вздохнула, будто с облегчением: все, одну худо-бедно отправили по обряду. Точнее, двоих… В первый же вечер после приезда, поужинав, молодая гостья Хомани, подсев к хозяйке, вполголоса, чтобы не мешать мужскому разговору, поведала ей историю о том, как они с мужем вступили в войну. Ехали по озеру на двух упряжках и столкнулись с красным войском. А у красных такое правило: всех встречных допрашивать, кто, откуда, куда и зачем едет. Кто не остановится, у того подстреливают оленей в упряжке, чтобы не убежал. Встретившись с красными, рванули от них прочь. Войско открыло стрельбу по оленям. Однако далеко было, ускакали. Когда остановились, увидели, что шальная пуля убила сына, маленького Учу. Ему было всего четыре зимы и четыре лета, и в поездках он всегда сидел на отцовской нарте, за спиной отца. Отец сына почернел лицом, и с того дня семья решила воевать с красными до смерти. Муж научил жену стрелять из винтовки. И обстреливали они войско то с удобных позиций, с которых можно быстро исчезнуть, то с небольшими отряда-ми остяков или самоедов. Так прошла почти вся зима. Потом она сказала мужу, что «по-иному жить» стала.[9] Тогда муж запретил ей брать в руки оружие, так как солдаты обычно не стреляли по безоружным, и сказал, что если он погибнет, то она должна уехать в Надымскую тундру и там родить сына. С той поры она перестала воевать. А вообще казымские женщины все воинственные, отчаянные. Может быть, стреляют не так метко, как мужчины-воины, но зато ничего не боятся. Тем более если погибают дети или муж. Не боятся красных. Не боятся пуль. Не боятся смерти…
