— А где тот мальчик живёт, здесь?..
Но ведь она знает, что здесь он не живёт!..
— Нет, — отвечает Хармиана. — Здесь бедные греки живут, а он из еврейского квартала, нам туда ходить незачем!
— Почему незачем? Далеко, да?
— Далеко, — говорит коротко Хармиана.
А девочка хитрит; знает, дело вовсе не в том, что еврейский квартал далеко, а в том, что люди разные и не любят друг дружку, греки сирийцев не любят, а все не любят евреев, а египтяне, которые жили ещё до греков — деревенщины!.. Маленькая процессия движется бедными улочками среди поклонов и взглядов во все глаза... Девочка в шёлковом коричнево-золотистом платье, красивая Хармиана в зелёном льняном одеянии, стражи-нубийцы... Бедный квартал... Женщины стряпают прямо у дверей домов, очаги дымят удушливым дымком, кирпичные, простые. Переулок длинный, узкий. На земле — кастрюли. Девочка скашивает глаза. В кастрюлях варится что-то буроватое — кашица, кипит на очагах тёмно-красный суп. Свёкла — самая простая, дешёвая пища, еда бедняков. Женщины стоят в дверях в одних рубашках, рубашки грязные, волосы повисли нечёсаные. Женщины громко переговариваются. А вот на порожке сидит девчонка, стрижёт ногти, выставив голую ногу, сильно перегнувшись вперёд. Есть ли в этом что-то странное, или, напротив, это совсем и не странно, только никто не смущён появлением царевны. Маргарита вдруг чувствует, что как-то всё это неправильно. Должно быть как-то по-другому. Но как? Она не знает... На корточках у одного из очагов старуха поместилась, жарит ливер — на бедной улице — роскошная трапеза! Старуха заводит руку за спину, прикладывает ладонь к пояснице, подымается на ноги. Ноги у неё босые и ужасно заскорузлые, какие-то почти совсем чёрные, как будто из какой-то чёрной земли сделанные. Ой, и руки грязные, чёрные. Старуха отступает от своего очага и как бы с почтением отвешивает глубокий поклон царевне:
— Проходите, красавица наша!.. Проходите!.. Следуйте своим высоким путём!..
Старуха ещё кланяется. Женщины кругом хохочут. Хармиана хмурится, сдвигает густые брови невольно, поворачивает голову к стражам-нубийцам. Они стоят покойно, большие и равнодушные, но лёгкими тенями проскальзывают по их красным крепким ртам, по их чёрным выпуклым глазам улыбки... Сначала Маргарита испытывает некоторый страх, оглядывается... Поодаль от старухи, привалившись к обшарпанной стене, расселся старик. Он полуголый и очень смуглый, у него сморщенная кожа, особенно на шее. Черты его лица смутны и будто расплываются в крупных морщинах. Он крепко обнимает большой кувшин, как будто кувшин — живое существо... Подходит торговка с корзиной спелых фиг. Из-под косынки выбиваются спутанные космы, отвислые груди виднеются в разрезе рубахи. Приостанавливается какой-то мужик в заплатанном большими латками плаще, удерживая на плече запечатанный сосуд с оливковым маслом, округлый бок сосуда посверкивает, лоснится на солнечном свете, стекают две блестящие капельки...
От очага старухи, от сковороды с ливером несёт вонью гнилого мяса... Старуха уже распрямилась. Все окружили царевну и её спутников... Что происходит с Маргаритой? На её детском, ещё кругловатом лице является выражение презрения; так смотрят бойкие, решительные дети на всё, что видится, представляется яркому взгляду их глаз достойным презрения и насмешки. Дети не ведают жалости, не задумываются ни на мгновение над причинами чужого уродства, чужой нищеты и приниженности. Презрительным смехом, злой улыбкой белых зубков, розовым вытянутым пальчиком ребёнок словно бы пригвождает больно эти чужие, чуждые ему нищету, слабость, приниженность, старость, некрасивость...
Маргарита резко вырывает свою тонкую ручку из руки Хармианы, подбегает к старухиному очагу и, вытянув губки пухлые, сильно плюёт на сковороду, прямо в исходящие дымком среди пузырящегося масла мясные куски... Нубийцы поспешно выхватывают ножи из ножен, в готовности защитить царевну. Хармиана бросается было к своей воспитаннице, но отчего-то внезапно замирает с выражением сосредоточенности и какой-то догадки на красивом лице...
— Фу! Воняет! — звонко выкрикивает Маргарита. Всё в ней, сердце, хорошо, ровно бьющееся, ноги, такие лёгкие и сильные, всё, что внутри её тела, живое, в груди, в животе, здоровое, жаждущее жизни, всё ощущает правоту... Она красивая, сильная, здоровая, она — царевна! А эти все люди, они грязные, жалкие, бедные, безродные... Поэтому она права, а они все — нет! И они на самом деле знают, что они не правы. Надо только сказать им грубо, показать всем своим видом, кто они такие!.. И они будут знать своё место, и они не посмеют сойти со своего места!..
Маргарита кричит им:
— Вонючки! Ну-ка, все падайте жопами кверху! Царевна идёт! Падайте и вылизывайте пыль у моих ног!..
Этот звонкий, сильный детский голос так властно звучит, и так по-детски отчаянно и сердито. Властный голос девочки рассерженной, девочки, которая знает, что она — царевна!..
И все склоняются, и вправду падают ниц, и вправду готовы лизать пыль нечистыми языками несчастных людишек, у которых всегда больные желудки и кишки... Но всё-таки пыль не лижут... Хотя и склоняются покорно перед молодой силой и красотой... Она ещё не знает, что ведь бывает выбор: или покоряются, или... убивают! Убивают грубо, грязно, кроваво, растрёпанно-буйно... А если бы она знала сейчас, что ведь и убить могут, она бы всё равно кричала на них! Они могут убить её, они могут покориться ей, но она-то никогда, никогда не покорится им!..
Маленькая процессия шествует по улочкам среди поклонов. Маргарита ступает впереди, вытянувшись, тонкая шейка, гордая головка, семь чёрных тонких косичек...
Хармиана коротко размышляет, стоит ли попенять царевне за произнесённое, да и не произнесённое вовсе, а прямо-таки выкрикнутое плохое слово; представляет себе, как она, няня, сейчас вот скажет: «Нельзя, царевна, такое говорить, нельзя говорить «жопа»! Улыбка на губах Хармианы короткая, быстрая — змейкой. Хармиана промолчала...
А люди, которые только что валялись на земле перед этими обутыми в крепкие сандалики ножками маленькой девочки, подымаются и принимаются за свои обычные дела. Хорошо их унизили! Но они почему-то довольны, улыбаются как-то удовлетворённо, переговариваются, повеселевшие... Хвалят грубую девчонку, вспоминают её отца, Птолемея Авлета:
— Флейтист ведь тоже мог!..
— Когда хотел, так и мог!..
— Что ещё будет, что случится!..
— ...Флейтист!..
Вспоминают мать Маргариты, носившую родовое имя — Клеопатра — и титул — Прекрасная[9]...
— Тоже могла, могла!.. Та ещё гадюка была!.. — ухмыляясь и с похвалой явственной...
Поминают даже властную Маргаритину бабку, Клеопатру Веронику. Хвалят её за то, что она кого-то жестоко приказала казнить, с кем-то расправилась как следует!.. Тупо пересказывают легенду о том, что Птолемей Флейтист — не сын своей матери, его якобы родила проститутка из Ракотиса. Впрочем, это значения не имеет; важно, что он сын своего отца, отец всегда считал его своим законным потомком... Принимаются с остервенением и наслаждением ругать молодую царицу Веронику. При ней всё в развале, потаскухи по улицам шляются, все бабы ходят намазюканные, мужнюю жену не отличишь от потаскухи! Цены на хлеб и на мясо растут и растут! В доходном доме квартиру не наймёшь! Кого хочешь спроси, вот кого хочешь, все скажут, что Александрия не годится бедным людям для житья! Здесь богачи купаются в роскоши, здесь только сирийцам да иудеям хорошо живётся! А египтянам-деревенщинам ведь всё равно, что есть на свете Александрия, что нет её! Им лишь бы втридорога продавать на наших базарах баранину, свёклу да фиги! А грекам сейчас живётся хуже всех! Но разве же Александрия не была искони греческим городом? Разве не для греков основал Александр Великий свой великий город?.. А Вероника ни об Александрии, ни о Египте не думает! Ей бы только целыми днями болтаться в Мусейоне, в этом курятнике, толковать о разных глупостях с этими каплунами, астрономами да поэтами! Лижется со своим Деметрием открыто, на всех городских площадях! Молодёжь городская — развратники сделались — хуже некуда! А какова царица, таковы и подданные! Хороший пример подаёт! На всех фонтанах, во всех храмах готова понаставить статуи, какие Деметрий лепит почём зря! Разве при Сотере, при Эвергете город был такой?! Изуродовала город!..
Так говорят, покамест Маргарита бродит по городу, сопровождаемая своими хранителями...
Но разве Маргарита злая? Совсем и нет. Она то и дело упрашивает Веронику, чтобы снова отпустила в один дом на окраине Брухиона. И Вероника, беспечная милая Вероника, отпускает. А этот дом, он старый, ветхий совсем, калитка покосилась, двор вымощен мозаикой разноцветной, изображающей какую-то пляску, но изображение совсем выщербилось, старое уже... В этом доме — школа, где учат маленьких девчонок-рабынь. Элли, хозяйка, покупает их совсем-совсем маленькими, нанимает особливых учительниц... Девочек учат разным искусствам и ремёслам. Более всего учат прясть и ткать, чтобы вертелись остро пёстрые тонкие веретена, чтобы слагались ткани... Царевна, чуть склонив голову, смотрит, как девочки в узких тёмных юбочках и распашных кофточках складывают готовые покрывала, быстро-быстро снуют тонкими руками, проворно... А попробуй, не будь быстрой, проворной, отведаешь хорошей плётки! Но есть среди маленьких рабынь будущие искусницы, которых учат играть на флейте, красиво танцевать, привставая на цыпочки, сладко петь... Но и в этом учении — чуть ошибёшься — плётка!.. Этих девочек и ещё кое-чему учат, Маргарита знает. Их учат, как надо быть с мужчинами, чтобы мужчинам было хорошо, вот чему их учат!.. Но этим девочкам, которые научатся петь, танцевать, ублажать мужчин, им ещё не так худо будет жить. Но более всего в школе госпожи Элли несчастненьких, бесталанных, которые только и выучатся, что обыкновенно прясть, ткать да вышивать. Сидят, согнувшись, будто старушки маленькие, пальчиками судорожно сжимают иголку, глаза испуганно отыскивают в канве нужную дырочку... Но вот и время для отдыха, старый евнух-раб стучит, гремит колотушкой-трещёткой. Девочки, толкая друг дружку, бегут во двор, бегают взапуски, смеются, плюются, кричат друг дружке:
