– Капитан, – приказал фельдмаршал, – отберите восьмерых унтер-офицеров и выройте тут могилу.
Удивленный Федор посмотрел на главнокомандующего, словно ожидая от него объяснения столь необычного приказа.
– Делайте, как я велел, – распорядился Суворов.
Федор подчинился, и восемь унтер-офицеров приступили к делу.
Спустя несколько минут яма была вырыта, к великому удивлению армии, собравшейся полукольцом на уступах двух возвышенностей, как на ступеньках огромного амфитеатра.
Тогда Суворов слез с лошади, переломил шпагу и бросил ее в яму, затем сорвал свои награды с груди и бросил туда же. Отстегнув эполеты, он их тоже бросил в яму вслед за шпагой и орденами. Наконец, раздевшись донага, сам лег в яму, громко крикнув:
– Забросайте меня землей, оставьте здесь своего генерала! Вы мне больше не дети, а я вам не отец. Мне остается только умереть.
При этих словах, произнесенных громовым голосом, услышанным всей армией, русские гренадеры, плача, бросились в яму, вытащили своего генерала, стали просить прощения и умолять вести их на врага.
– Вот так-то лучше! – воскликнул Суворов. – Узнаю своих детей. На врага! На врага!
Ему вторили не крики, а вопли. Пока Суворов одевался, самые ярые бунтовщики подползали к нему на коленях, целовали ему ноги. Когда же эполеты были прилажены, а кресты вновь заблестели на груди, он сел на коня и проследовал в голову армии, солдаты которой в один голос поклялись лучше умереть, чем бросить своего отца.
В тот же день Суворов атаковал Айроло. Но для него уже наступили дурные дни, словно победитель при Кассано, Треббии и Нови оставил Фортуну в Италии. В течение двенадцати часов шестьсот французов сдерживали три тысячи русских гренадеров под стенами этого города. Наступила ночь, а Суворов все еще не мог выбить их оттуда. На другой день он бросает всю армию в обход, чтобы окружить кучку смельчаков. Но небо хмурится, и вскоре на русских обрушиваются потоки холодного дождя. Французы пользуются этим, чтобы отступить и очистить долину Урзерн, а перебравшись через Рейсу, они закрепляются на высотах Фурки и Гримеля. Однако частично свою задачу русские выполнили. Сен-Готард перешел к ним. Правда, едва они двинутся дальше, как французы овладеют им снова и отрежут путь к отступлению. Но какое дело до этого Суворову? Он привык идти вперед и только вперед.
Он идет, не беспокоясь о том, что происходит у него в тылу, достигает Андермата, минует Урнерскую дыру и наталкивается на Лекурба, который с полутора тысячами солдат обороняет Чертов мост.
Снова завязывается бой. В течение трех дней полторы тысячи французов сдерживают тридцать тысяч русских. Суворов рычит, как лев в клетке. Он больше не верит в свое воинское счастье. На четвертый день ему становится известно, что генерал Корсаков, с которым он должен соединиться, разбит Молитором, а Массена овладел Цюрихом и занял кантон Гларис. Тогда он отказывается от плана следовать вдоль долины Рейсы и пишет Корсакову и Елачичу:
«Бегу, дабы исправить ваши ошибки. Стойте твердо, как стены. Вы отвечаете мне головой за каждый шаг назад!»
Адъютанту было поручено лично сообщить русским и австрийским генералам план предстоящего сражения. Это был приказ генералам Линкену и Елачичу атаковать французские войска на своих участках и соединиться в Гларисской долине, куда сам Суворов должен был спуститься через Чертов мост, дабы взять Молитора в капкан.
Суворов был настолько уверен в удаче задуманного, что, дойдя до берега озера Клонталь, послал к Молитору парламентера, убеждая того сдаться, коль скоро он окружен отовсюду. На это Молитор ответил, что генералы Суворова опоздали на назначенную им встречу, будучи разбиты и отброшены в Граубюнден. Так что теперь, когда Массена движется на Муоту, он, Суворов, в свою очередь, попал в капкан, и Молитор советует ему сложить оружие.
Выслушав этот дерзкий ответ, Суворов решил, что ему снится дурной сон. Но, опомнившись и понимая опасности расположения армии в ущелье, он бросился на генерала Молитора. Тот встретил его в штыки и, закрыв выход из ущелья, в течение недели с тысячей двумястами солдат сдерживал пятнадцати-восемнадцатитысячную армию русских. С наступлением ночи Молитор оставил Клонталь и отошел к Линту, чтобы защищать мосты Нефельса и Моллиса. Подобно вихрю ворвался старый фельдмаршал в Гларис и Митлоди и только тут понял, что Молитор говорил правду: Елачич и Линкен разбиты и рассеяны, Массена движется на Швиц, а генерал Розенберг, которому он доверил оборону моста через Муоту, был вынужден отступить. Таким образом, он сам оказался в положении, в которое думал загнать Молитора.
Нельзя было ни минуты мешкать с отступлением. Суворов устремился в теснины Энги, Швауден и Эльм, он так спешил, что бросил раненых и часть орудий. Французы тотчас двинулись за ним в погоню, атакуя и в ущельях, и на заоблачных вершинах. При этом армии умудрялись проходить там, где не рисковали появляться охотники и мулы. Они шли босые, поддерживая друг друга, чтобы не свалиться вниз; три народа из трех разных стран назначили встречу выше мест, где гнездились орлы, словно желая приблизиться к Богу, единственному своему судье. Снежные горы стали словно вулканами, чья ледяная лава кровавым валом катилась в долины, унося с собой лавины жизней. Смерть собрала тут такую обильную жатву, что, как рассказывают до сих пор местные жители, коршуны отворачивались от человечины, выклевывая трупам только глаза, чтобы снести их своим птенцам.
Наконец Суворову удалось соединить свои силы в окрестностях Линдау, и он призвал к себе Корсакова, еще занимавшего Брегенц. Но все его соединенные силы не превышали тридцати тысяч штыков: это все, что у него осталось от 80-тысячной армии, которую ему вручил Павел I как русский контингент коалиции. За две недели три армейских корпуса, каждый из которых был многочисленнее всей армии Массена, были разбиты этой последней. В ярости от того, что он потерпел поражение от тех самых республиканцев, в поражении которых заранее был уверен, Суворов обвинил во всем австрийцев. Он заявил, что перед тем, как что-то предпринять, ему следует дождаться решения императора, которому он сообщил о предательстве союзников.
В своем ответе Павел I повелел ему тотчас отбыть с войском в Россию и как можно скорее прибыть самому в Санкт-Петербург, где ему будет устроена триумфальная встреча. В том же указе говорилось, что отныне и до конца своих дней Суворов будет проживать в императорском дворце, наконец, что на одной из площадей Санкт-Петербурга ему будет возведен памятник.
Федора, стало быть, ждала встреча с Ванинкой. Где бы ни грозила ему опасность – на равнинах Италии, в ущельях Тессина или в горных льдах Прагеля, он первым бросался вперед и всегда значился в списках награжденных. Суворов сам был слишком храбрым человеком, чтобы проявлять расточительность при раздаче наград, когда они не были заслужены.
Таким образом, Федор возвращался, как и обещал, достойным своего благородного покровителя и – может быть – любви Ванинки. Фельдмаршал тоже одарил его своей дружбой, но никто не знал, чем чревата дружба человека, которому Павел I оказывал почести, достойные героя древности.
Никто не мог положиться на Павла I, характер которого был словно соткан из крайностей. По прибытии в Ригу Суворов, не понимая, чем мог прогневать своего государя, и не видя причин для его немилости, прочитал письмо от одного из приближенных монарха: тот сообщал, что за снисходительность к недисциплинированности солдат полководец лишался всех почестей и наград. Царь запрещал ему являться ко двору.
Подобное известие сразило старого воина. Он и так был уязвлен унижениями, которым его подвергли и которые были подобны вечерней грозе, портящей великолепный день. Он собрал на площади Риги всех офицеров, простился с ними, плача, как отец, покидающий семью, расцеловал всех генералов и полковников, пожал остальным руки, еще раз сказал всем прощай, посоветовал и без него следовать своему предназначению, бросился в сани и умчался. Нигде не останавливаясь на пути, он инкогнито прибыл в столицу, где еще недавно ему обещали устроить триумфальную встречу, и приказал везти себя в дом племянницы, где спустя две недели и умер от горя.
Со своей стороны, Федор поступил так же, как и опальный фельдмаршал: никого не предупредил о своем приезде; не имея в Санкт-Петербурге родных и посвятив всю жизнь одной особе, он приказал везти себя на угол Невского проспекта и Екатерининского канала, где жил генерал. Здесь, едва выбравшись из саней, он перебежал через двор, взлетел на крыльцо, открыл дверь в прихожую и оказался в толпе прислуги и младших чинов, которые, увидев его, вскрикнули от удивления. Он спросил, где генерал, и ему указали на дверь в столовую: Чермайлов был дома и обедал с дочерью.
Внезапно ощутив, что ноги у него стали ватными, Федор прислонился к стене, чтобы не упасть. Теперь, когда его снова ждала встреча с любимой Ванинкой, ради которой он совершил столько подвигов, Федор не мог унять дрожи при мысли, что найдет ее изменившейся. В эту минуту двери в столовую раскрылись, и появилась Ванинка. Увидев молодого человека, она вскрикнула и обернулась к генералу: «Отец, это Федор», – произнесла она с той невыразимой интонацией, которая не оставляет сомнений относительно чувств, в нее вложенных. «Федор!» – вскричал генерал, протягивая ему руки. Федора ждали – и у ног Ванинки, и на груди ее отца. Он понял, что сначала должен проявить почтение и благодарность, и устремился в объятия генерала. Поступи он иначе, это стало бы признанием в любви. Имел ли он на это право, не узнав сначала, разделяется ли его чувство?
