Она пришла к выводу, что все ее «сокамерники», какими бы несчастными и обездоленными они ни были, в конечном счете ничем не лучше диких зверей: такие же бессердечные, как ветер в ветвях, и такие же тупые, как евреи из ишува с их непрошибаемым оптимизмом.
Она тяжело вздохнула и перевернулась на спину. Зора давно уже привыкла засыпать последней. Бессонница преследовала ее с ранних лет. Мама, помнится, частенько рассказывала соседкам, как ее кроха, вцепившись в перильца, столбиком стоит у себя в кроватке, прислушиваясь к доносящимся с улицы ночным звукам. Всю первую неделю в лагере Зора была так напугана, что вообще не смыкала глаз. Но даже когда она перестала бояться, а от тягучей средиземноморской жары стала вялой и ко всему безразличной, засыпала она по– прежнему с трудом.
В конце концов, уставшее тело взяло верх над беспокойным рассудком, и Зора забылась, уткнувшись лицом в голый матрац – простыня под ней скомкалась, подушка и вовсе съехала на пол. Другие девушки, проходя мимо нее утром в столовую, даже не пытались говорить потише: если уж Зора заснула, ничто на свете ее не разбудит, и можно сколько угодно хлопать дверью у нее над головой.
Когда Зора открыла глаза, в бараке не было ни души.
– Вот черт, – пробормотала она, торопливо одеваясь, чтобы успеть перехватить чашку чая и кусок хлеба до начала ежедневной комедии, которую здесь называют перекличкой.
Эти построения казались жестокой насмешкой тем, кто выжил в лагерях смерти. Там переклички были формой изощренной пытки. Каждое утро и каждый вечер немцы заставляли их часами стоять навытяжку – на холоде или под палящим солнцем, под снегом или проливным дождем – и выкликали имена, барак за бараком. Если кто-нибудь запаздывал с ответом, они запросто могли повторить всю процедуру по второму или даже по третьему разу. Случались и дополнительные ночные переклички, их проводили без каких-либо объяснений. Если кто-нибудь из заключенных падал – без сознания или замертво, – все начиналось сначала.
Британцы пересчитывали девушек всего раз в день, прямо в бараках, по вечерам. А вот ребята должны были выходить на построение и утром. У дежурившего в тот день сержанта рубашка набухла от пота еще до того, как арестанты начали собираться на пыльном дворе перед столовой. Он гаркнул, чтобы пошевеливались, но они еще больше завозились, выстраиваясь в намеренно неровную шеренгу. По тому, как они переглядывались и перешептывались, Зора догадалась, что кого-то не хватает: может, спит, может, засиделся в уборной, а может, и вовсе сбежал под покровом ночи, – с тех пор, как она здесь, это случалось, по меньшей мере, раз в три недели.
Но вот парни кое-как построились и начали выкрикивать свои имена, отдавая честь преувеличенно цветистыми жестами. Стоило офицеру сделать несколько шагов вдоль строя, как первые арестанты синхронно отступили назад, а остальные быстро сомкнули ряды. Когда сержант добрался до конца шеренги, его уже поджидал тот, кто раньше стоял в начале. Низко надвинув кепку на лоб, парень назвался чужим именем и поклонился в пояс. Вся компания с непроницаемыми лицами застыла по стойке «смирно». Наконец их отпустили, и они важно прошествовали к своим поклонницам, чтобы получить порцию заслуженных комплиментов.
Зора наблюдала за тем, как вздымались от волнения груди и трепетали ресницы. Романы разгорались и затухали здесь в течение одного дня – иногда даже одного часа. Зора немного стыдилась своей девственности и отсутствия влечения к противоположному полу. Презрительно дернув плечом, она направилась к тенистой части санпропускника, где проводился утренний урок иврита.
Увидев, кто сегодня ведет занятия, она попыталась тихо ускользнуть. Но Нурит уже заметила ее и указала на стул в первом ряду. Зора демонстративно заняла место сзади. Учительница в это время беседовала с новичками, разбавляя иврит толикой идиша, чтобы каждый мог ее понять:
– Всех вас отпустят очень скоро, через несколько дней. В крайнем случае, через пару недель.
Нурит была женщиной лет сорока, с расплывшейся талией и волосами, окрашенными в излюбленный местными женщинами багрово-рыжий цвет. Ученики любили ее – не иначе как потому, что в конце каждого урока она раздавала маленькие толстенькие квадратики шоколада. А вот Зора избегала у нее заниматься. И дело было не только в том, как Нурит упивалась звучанием собственного голоса. Она слишком много рассуждала о везении – о том, как им, дескать, повезло уцелеть в Европе, повезло прорваться через британскую блокаду, повезло оказаться в Эрец-Исраэль, где так много самоотверженных членов местной еврейской общины работают исключительно на них.
– Сегодня мы будем изучать названия цветов и растений нашей земли, – продолжала Нурит. – Начнем с библейской флоры, затем перейдем к деревьям, которые сажают поселенцы, а потом узнаем названия всех овощей, которые мы здесь выращиваем. Я, например, в эти выходные сажала у себя в саду бугенвиллеи. Вы знаете, что такое бугенвиллея, друзья мои? Я целый день выбирала растение для моего садика и нашла самое красивое.
Зора подскочила так, будто ее ужалили, даже стул опрокинула.
– Какое нам дело до вашего занюханного садика?! – выкрикнула она и, не дождавшись ответа, ринулась прочь.
– А как на иврите будет «зануда психованная»? – едва слышно спросил кто-то.
За спиной Зоры раздался дружный смех.
Сначала она думала посвятить остаток утра разбору газеты на иврите, которую на прошлой неделе «взяла почитать» из сумки Нурит, но в бараке было слишком жарко, и Зора бесцельно побрела по территории, нарочно отвернувшись от забора, чтобы никто не вздумал с ней заговорить.
Наконец Зора добрела до главных ворот, где небольшая толпа наблюдала за утренним отъездом. Невозможно было предугадать, когда прибудет партия новичков. Если британцам удавалось перехватить нелегальное судно, приходил поезд или колонна автобусов и два или три барака заполнялись беженцами. Как-то раз полиция привезла семью из шести человек. Их арестовали за попытку сойти с пассажирского корабля по поддельным документам.
И все равно люди уезжали отсюда почти ежедневно. Зоре порой казалось, что многие проводят в Атлите не более недели. Если ты можешь похвастаться хорошим образованием или профессиональным опытом, Еврейский комитет представит тебя властям как «легального», с учетом возмутительно низкой квоты, установленной британцами на еврейскую иммиграцию в Палестину. Но эти цифры постоянно менялись, и, похоже, в отношении детей действовали иные правила. Их отпускали, как только за ними приходил кто-нибудь из взрослых родственников и заявлял на них свои права.
Еще Зора заметила, что всякий раз, как к воротам лагеря подкатывал частный автомобиль, искомых «сестру» или «брата» отпускали без положенного штампа или печати – формальностей, вечно задерживавших других. Это называлось «протекция» – слово, подхваченное ею не на уроке иврита, но из уст Гольдберга, грубоватого седого охранника-еврея. Он устроился работать в Атлит, чтобы разузнать хоть что-нибудь о многочисленной родне его матушки в Германии. Гольдберга в лагере знали как щедрого дарителя спичек и сигарет, что делало его одним из немногих людей, чьей компании искала Зора.
Она насчитала двадцать три человека, стоявших у ворот в ожидании отъезда. Чуть поодаль громоздились их узлы и чемоданы. Детей отпускали первыми. Семеро ребят неохотно плелись рядом с совершенно незнакомыми им людьми. Среди них был десятилетний Макси, который попался на воровстве шнурков и спичек. Сзади его подталкивала мрачная женщина в уродливом черном парике.
– Скатертью дорожка засранцу! – процедила Лилиан, дотрагиваясь пальцами до кончиков своих малиново-красных губ.
– Постыдилась бы, – отозвалась женщина у нее за спиной. – Может, в Бухенвальде воровство ему жизнь спасло.
– А тут оно ему что спасло? – Лилиан всем своим видом дала понять, что уж кого-кого, а ее Бухенвальдом не смутишь. – И на что он их менял в этой дыре? – Она окинула сердитым взглядом свои черные картонные чемоданы, перевязанные бечевкой. – Ему только дай – он и кошельки, и сумочки, и все подряд таскать начнет. Эта бедная женщина не ведает, что творит. Хотя чего от такой ждать? Она ж как моя прапрабабка из штетла. Вы видели этот парик? Конский волос, вы уж мне поверьте! Страсть-то какая.
– Лилиан, – обратилась к ней Зора, – тебе давно пора издать книгу крылатых выражений. И начать ее надо так: «Если не можешь сказать о человеке никакой гадости... забудь о нем»,
– Больно ты умная. Гляди, доумничаешься, – огрызнулась Лилиан.
Зора наблюдала за тем, как шестеро молодых людей, сгрудившись возле кабины запыленного грузовика без бортов, о чем-то яростно спорят.
– Этот с нами! – вопил высокий тощий арестант, показывая на мальчишку с туго забинтованной лодыжкой. – Подумаешь, ногу вывихнул! Мы без него не поедем. Мы голодовку объявим! На тебя все евреи, весь мир будет пальцем показывать! Мы на тебя в Еврейский комитет напишем! Я в Пальмах пожалуюсь!
