Иоанн молчал, ласково и грустно продолжая вглядываться в глаза Иуде. Филипп же решил вставить словечко:
– А я не заметил! Я и замечания твоего не слышал, Иуда! Я действительно тогда любовался Марией. Я глаз от нее не мог оторвать! Я никогда не видел ее такой красивой! Она вся светилась изнутри! Она была словно в божественном исступлении…
– Нет! Погоди! – с раздражением перебил его Иуда. – Когда мы только вошли в горницу и стали размещаться на ложах, Мария сидела какая-то потухшая и пустая. Она даже забыла поприветствовать Иисуса. Смотрела на него то ли с болью, то ли со страхом. И только когда Марфа несколько раз толкнула ее в бок, она отошла от стены, подошла к Иисусу и слегка ему поклонилась… А после подошла ко мне и спросила: «Иуда, где твой ящик?» Я сказал, что оставил его в прихожей…
– Вот тут и странность! – вдруг воскликнул Иуда и, как Иоанн заглядывал ему в глаза, так и он, Иуда, принялся теперь заглядывать в глаза Иоанна. Два взгляда встретились, один – ласковый и ясный, другой – тревожный и раненый.
– Мария – женщина не бедная, – отрывисто продолжал Иуда. – У нее есть собственные благовония. Она ими редко пользуется, но они у нее есть. И еще больше благовоний у ее сестры, Марфы. Но она почему-то направилась к моему ящику… Там тоже много флаконов – женщины жертвуют. Для них это самое дорогое. И некоторые флаконы действительно дорого стоят….У меня, например, до сих пор хранится то масло, которым Сусанна собиралась помазать своего Наума, но Иисус его воскресил, и Сусанна пожертвовала сосуд в общину… Я тогда еще не носил ящика. С ним ходил Иаков… Когда монеты кончаются, Иаков дает мне команду, и я эти сосуды продаю. Но в отношении Сусанниного сосуда Иаков распорядился, чтобы я его не трогал – пусть он сохраняется в память о Наумовом воскрешении.
– И этот Сусаннин сосуд позавчера взяла Мария? – загадочно спросил Иоанн.
– Нет, представь себе! – воскликнул Иуда, но шепотом. – Она взяла другой. Тот, который пожертвовала одна женщина из Вифавары. Помнишь, матери приходили с младенцами, чтобы Иисус возложил на них руки и благословил? Их было много, и Иисус долго с ними возился, потому что некоторых детей он брал на руки, а с несколькими даже играл… Так вот, среди пришедших была женщина. Она стояла чуть в стороне и к Иисусу не приближалась, потому что ребенка у нее не было. Она никого с собой не принесла. Я тогда обратил на нее внимание. Мне вдруг показалось, что у этой женщины только что умер ребенок и она никак не может поверить, что это произошло, и вместе со всеми пришла за благословением, стоит и не понимает, куда же делось ее дитя… Повторяю: мне это только показалось. Я ни на чем не настаиваю!.. А когда Иисус всех детей благословил и матери с младенцами пошли со двора, эта женщина тоже пошла следом за ними. Но в воротах вдруг остановилась, оглянулась… Нас много стояло подле Иисуса. Тебя, помнится, не было. Были два Симона, был твой брат, кто-то еще из первых – кажется, Матфей – и человек десять из просто учеников, в их числе и Наум Воскрешенный… И стало быть, остановившись в воротах, женщина эта стала разглядывать наши лица. На Петра посмотрела. Потом на Иакова. А потом словно в забытьи двинулась к Науму. Но, не дойдя до него нескольких шагов, вдруг повернулась, увидела меня и с радостной улыбкой ко мне подбежала. Она ничего мне не сказала. Вручила флакон и поспешила догнать матерей с младенцами… Потом ко мне подошел Иаков и взял у меня алебастр. Он долго вертел его в руках, подносил к носу горлышко, внимательно изучал ярлык, а потом объяснил мне, что это очень дорогое нардовое миро, что, судя по запаху и по этикетке, оно не местного производства и даже не из Тарса, а скорее всего – из Парфии или даже из Индии. «Это очень дорогое пожертвование», – повторил твой брат…
– И ты не рассказывал об этом масле Марии? – спросил Иоанн, больше не всматриваясь в глаза Иуде, а глядя на ветви старой маслины и сквозь них на темнеющий восток, в сторону Вифании, Иерихона и лежащей за Иорданом Вифавары.
– С какой стати? Нет, конечно же не рассказывал! – вдруг напрягся Иуда и с раздражением продолжал: – Говорят тебе: мы только что вошли. Нас сразу пригласили на ложе. Мария ко мне не подходила. То есть она подошла только для того, чтобы спросить, где я оставил ящик. А после сразу вышла в прихожую. И уже через минуту явилась вся сияющая… А в ящике было несколько флаконов. И Сусаннин флакон намного привлекательней. Он ведь из горного хрусталя…
– Она подготовила Господа… Она сберегла этот сосуд на день Его погребения, – сказал Иоанн, и взгляд его был так далек, что невозможно было определить, куда он направлен.
Иуда уже рассердился:
– Еще раз повторяю: это не ее был сосуд! Она стащила его из моего… из нашего ящика!
– Это не мои слова. – Взгляд Иоанна вернулся и ласково окутал лицо Иуды. – Когда своим замечанием ты смутил Марию, Иисус Христос произнес эти слова. А я их только тебе напомнил.
– Я этих слов не слышал!
– Он тихо сказал. И мне показалось, что совсем не грустно, а радостно.
– Подготовила? К чему? К смерти?! – зло и испуганно спросил Иуда.
Но тут подал голос Филипп, о котором уже давно забыли:
– Какая смерть?! Вы не расслышали. Учитель говорил о скором своем преображении!
Солнечный шар спустился к самому Храму и, едва коснувшись его крыши, пустил через овраг огненную волну. Ослепленные золотым блеском, Филипп заслонился рукой, Иуда прищурился, Иоанн закрыл глаза.
Быстро соскальзывая по золотому куполу, солнце уходило с Масличной горы.
Но оно еще вовсю светило на западной стороне Города, над дворцом Ирода и у Яффских ворот.
Глава вторая
У Яффских ворот
Второй час вечера
С Масличной горы солнце уже ушло, скрывшись за Храмом. Но с западной стороны Города его ничто не заслоняло. За долиной, вдали, над морем, висели светлые радужные облака, и в эти облака готовился опуститься багровый шар.
Прощаясь с Городом, солнечные лучи с особым уважением окутывали и обнимали Храмовую гору. Но достаточно ярко были пока освещены и западные городские ворота: Рыбные возле крепости Антония; так называемые Древние, через которые вел путь в местечко Гогальта, где располагался хорошо известный Холм черепов; хуже были освещены Ефраимовы ворота, потому что в этом месте стена делала изгиб и поворачивала на север, лицом к Самарии. Но далее стена под прямым углом опять разворачивалась к западу, и потому находившиеся на этом развороте, прямо под дворцом Ирода, ворота были освещены ярче остальных. Одни называли эти ворота Яффскими, другие – Хевронскими, но почти все старики называли их Воротами долины.
Несмотря на то что начался уже второй час вечера и настало время для отдыха и вечерней трапезы, по обеим дорогам – Яффской, уходящей на северо-запад, и той, которая с развилки поворачивала круто на юг и шла в сторону Вифлеема, Хеврона и Газы, – двигались группы паломников. По Вифлеемской дороге к Городу приближался целый караван – не менее ста человек с дюжиной ослов и несколькими верблюдами. Дойдя до Змеиного пруда, караван этот, правда, остановился, и женщины стали спускаться с ослов, а мужчины, уложив верблюдов, принялись снимать с них полосатые шатры. Но остальные богомольцы продолжали путь к Яффским воротам и, дойдя до развилки дорог, уже там начинали петь, и дальше пели всё громче и громче, с молитвой и с радостью проходя в ворота и вступая в Город.
На западной стороне было мало растительности и почти не встречалось источников воды. Намного удобнее было разбивать шатры и устраивать шалаши в северных и восточных предместьях, на Масличной горе – особенно приятно.
Шумно и звонко было под сводами ворот, когда через них проходили паломники. Но паломники двигались стайками, между ними была дистанция и был временной разрыв. И в этих перерывах людского движения и праздничной музыки в Воротах долины наступала гулкая тишина и какой-то прозрачный покой, освещенный призрачными лучами заходящего солнца.
Три человека стояли в воротах. Судя по виду, господин и двое слуг. Слуги были одеты просто и буднично. Господин же обращал на себя внимание своим одеянием. Плечи его покрывала дорогая пурпуровая мантия, но не темно-красная, а фиолетовая с красноватым отливом. Мантия была широкой и такой длинной, что накрывала обувь и касалась земли. Сшита она была из одного куска и из такой мягкой ткани, что до нее хотелось дотронуться, дабы кончиками пальцев ощутить эту ласкающую мягкость и оценить изысканную роскошь. Золотистый пояс так хитро подпоясывал эту мантию, что в нескольких местах из-под нее выглядывал хитон. Он был настолько ослепительно-белым, изнеженно тонким, не льняным, а из чистейшей пробы виссона – моднейшего египетского хлопка, что просто грех было не выставить его напоказ. Голову господина окутывал агал – сетка, которая придерживала волосы на темени, а далее они ниспадали на шею и плечи. И видно было, что человек этот гордится своими волосами и потому редко носит тюрбан, чалму или кеффих.
