Одно из писем было особенно печально и предвещало Ченстохову тяжелую в будущем судьбу. С самого начала войны боялись паулины за судьбу чудотворного образа, но еще больше испугались они, когда королевские письма, разосланные по всем крепостям и замкам, дошли до них, предписывая готовиться к обороне и извещая, что шведы, соблазняемые богатствами Ченстохова, могут внезапно напасть и на него. Провинциал паулинов ксендз Теофил Брониовский немедленно отправился к королю просить у него какой-либо помощи. Но что мог обещать и сделать в то время Ян-Казимир? Провинциал возвратился с ненадежным обещанием помощи в случае внезапного нападения.
— Делайте, что можно, — сказал король, — но если вас будут осаждать, я постараюсь послать вам помощь.
Такой ответ короля прислал провинциал настоятелю, ждавшему от Бога того, чего не могли ему дать люди.
Только что прибывший в монастырь пан Павел Варшицкий был двоюродным братом Станислава, каштеляна краковского, член семьи, считавшей паулинов своими покровителями и благодетелями. Он был человек уже не молодой, не особенно богатый, с помощью брата попавший в высшее сословие; чувствуя себя обязанным брату, он очень ценил его и боялся, чтобы двоюродный брат не повредил себе и родне своим упорством, оставаясь верным Яну-Казимиру. Немало его мучило и положение страны, и ничего он так не желал, как только успокоения, хотя бы даже под властью шведов, только бы оно позволило ему возвратиться к его стадам, хозяйству и мирной сельской жизни. Это был настоящий сельский хозяин, в полном значении этого слова: он занимался хлебопашеством, скотоводством и пчеловодством; он копал пруды, разводил в них рыбу, строил мельницы и не оставлял без внимания ни одной отрасли хозяйства, которая могла бы поднять доходы и улучшить имение. Война причиняла ему много огорчения, расстроив все его дела, нарушив порядок и разогнав его слуг и крестьян; шведы, а также и польские солдаты, избирали для постоя роскошные помещения, хозяйничали без позволения в амбарах, выпасывали поля, ловили скот, а любимое стадо пана Павла пришлось даже спрятать в лесу, чтобы и до него не добрался неприятель. Ксендз-приор застал пана Павла, лысого, круглого, длинноусого человечка, уже одевавшим кунтуш; слуга держал приготовленный пояс.
— Ах, прошу извинения, отец приор!
— Ничего, ничего, я ведь хозяин, и мне можно войти.
— Простите, ваше высокопреподобие, что застаете меня в таком виде, и позвольте засвидетельствовать вам мое нижайшее почтение.
Говоря это, пан Павел, хотя и без пояса, бросился навстречу почтенному настоятелю и, кивнув слуге, чтобы тот ушел, сам поспешил подать кресло ксендзу Кордецкому. Дверь закрылась за слугою, и они остались наедине. Но едва пан Павел открыл рот, чтобы говорить, как на пороге после легкого стука появилось новое лицо: это был высокий, статный мужчина во цвете лет и здоровья, с черными волосами и усами, с саблей в черных ножнах у пояса, с шапкой в руке и с плащом на плечах. Он отворил двери с поклоном, как бы спрашивая разрешения войти.
— Можно? — спросил он, улыбаясь.
— Пан Христофор! Дорогой гость, просим, просим! — воскликнул приор, подходя к дверям.
Пан Христофор (это был некто Жегоцкий, добрый приятель ксендза Кордецкого и всего монастыря, а также и близкий сосед) сбросил плащ и с любезным видом подошел, приветствуя сначала хозяина, затем пана Павла. Приятно было смотреть на новоприбывшего: такой у него был спокойный вид, отличавший его от хмурых и насупившихся лиц, которые его окружали. Каково лицо, такова и душа, и под небом, быть может, не было счастливее его человека; вера в Провидение и надежда на Бога так были сильны в нем, что ксендз-приор называл его часто лилией, вспоминая слова псалма о птицах небесных и полевых лилиях, часто повторяемого Жегоцким. Ни одно несчастье доселе не могло омрачить его души, ни одно сомнение не поколебало его веры ни на мгновение. И в тот момент, когда вся страна была терзаема неприятелем, когда он потерял большую часть своего имения, когда будущее представлялось мрачным, он шел с таким ясным и веселым лицом, что ксендз Кордецкий обнял его, указывая пану Павлу:
— Вот, пане, это Божий человек, — сказал он, целуя новоприбывшего, — посмотрите на него и на нас и рассудите, в ком есть вера.
— Но, дорогой отец приор, не конфузьте же меня так, — скромно прервал пан Жегоцкий.
— Справедливая похвала не есть конфуз, дай нам Бог ваше спокойствие и веру. Но… что же там слышно?
— Чего захотели: старую песню поем; верно будет как-нибудь нам лучше, так как теперь становится все хуже и хуже, а зло вечно продолжаться не может. Другая новость, — добавил пан Христофор, — привез отцу приору гостей.
— Хвала Богу! Гость в дом, Бог в дом!
— Да, но во время войны так объедать монастырь Ченстоховский, не знаю, пристало ли, — усмехаясь, добавил пан Жегоцкий, — кто знает, что может случиться, каждый кусок хлеба дорог.
— Не беспокойтесь, Бог нам поможет; если не хватит хлеба, вороны, носившие хлеб пустыннику, и нам бросят хоть крошку его.
— Сегодня и я буду отчасти вороном, — сказал смеясь Жегоцкий, — но я принес не хлеб, — немного рыбы и извиняюсь за то, что не особенно хороша.
— Вы всегда с подарками; да воздаст вам за это Господь. Садитесь. Но какие же это гости? — спросил Кордецкий.
— Не издалека, отец приор, не издалека: это пан Себастиан Богданский и пан Стефан Яцковский.
— Соседи гостями не считаются.
— Я видел, как они подъезжали к воротам, когда проезжал через мост; верно, спешат с новостями, потому их сейчас ходит по свету столько, сколько комаров над болотом.
— Вот брат пана краковского каштеляна, благодетеля нашей обители, — перебил приор, обратившись к пану Павлу, — он может рассказать нам самые верные новости.
Пан Павел взглянул, поднял глаза к небу и, как бы не зная, что сказать, минуту помолчал, потом очень тихо проговорил, приблизившись:
— Его величество король уже в Спиже, в Любовле.
— Но это, надеюсь, временно, — проговорил приор, — пока не соберет войск и не обдумает, что делать, не покинет же он нас сиротами.
— О чем тут советоваться и думать, — подхватил, вскидывая плечами, пан Павел, — несчастие полное, общее разорение и гибель! Шведы завладели почти всей Польшей, казаки же бунтуются.
— Ну а князь Бранденбургский и хан татарский! — воскликнул, не теряя надежды Жегоцкий. — Наконец, есть же и у нас: силы, которых мы еще и не пробовали.
Пан Павел только снова повел плечами.
— Татары в степях, князь Бранденбургский думает о себе, а? наши силы! Ба!..
— Как так! Да ведь это наши союзник и вассал!
— Признаюсь вам, — добавил Кордецкий, что татарин-друг хуже врага. Избави Бог на него рассчитывать, срам и стыд. Но мы принуждены будем клин клином вышибать, что ж делать! Пусть придут басурманы, если иного ничего нельзя поделать. Ну, а что же слышно о хане?
— Хан, говорят, как увидел, что в Польше правит Густав, — продолжал пан Павел, — отправился в свои пустыри, говоря, что был союзником короля Яна-Казимира, а так как поляки выбрали себе нового короля, то он будет ждать, когда новый король заключит с ним новые условия.
— Так обойдемся и без него, — сказал приор. — Баба с возу, лошадям легче! — промолвил он тихонько.
— Между тем, — сыпал, как из рукава, пан Павел, — все сдается, складывает оружие, присягает и переходит на сторону неприятеля. Пан воевода Тышкевич в замке в Ухаче присягнул шведскому королю; в Варшаве верховодит Радзеновский, а Краков; осажден и скоро сдастся, так как некому будет защищать его.
— Что вы говорите! — перебил пан Жегоцкий. — До этого не; дойдет: а гетманы, Чарнецкий, шляхта, народное ополчение, войско… нет, мы не дадимся, нет!
— А мы уже дались! — сказал пан Павел.
— Ну, так и отберем себя назад, — воскликнул шляхтич, весело махнув рукой.
Приор холодно слушал, не выдавая себя ни движением лица, ни словом, как вдруг дверь снова отворилась, и вошли обещанные гости: Себастиан Богданский и Стефан Яцковский, шляхтичи ченстоховские, соседи, бывавшие часто в монастыре, а сегодня, в день Всех Святых приехавшие помолиться и посоветоваться с приором. Первый, уже седой и сгорбленный, вошел медленно, опираясь на палку, низко поклонился, сгибаясь чуть не до колен, и рассыпался в преувеличенных любезностях. За ним шел Яцковский, дородный с орлиным носом и бегающими глазами, плечистый мужчина, немного прихрамывая на ногу, которую вывихнул, гоняясь недавно с хортами за зайцем. Это был рьяный охотник, старый воин и крикун, забияка, всегда готовый выпить или пустить в ход саблю; шляхтич в полном смысле слова, шляхтич тех дней, когда "пан брат" один властвовал в Польше. В политике и в новостях он придерживался мнения своего арендатора, и ничто не могло разубедить его в том, что евреи лучше всех знают все. А что евреи служили шведам, предавая и их понемногу, где было возможно, не нарываясь, однако, на виселицу; что евреи укрывали по дворам сто тысяч ногайцев и перекопских татар, идущих на защиту Речи Посполитой, — то пан Яцковский и сам был не прочь примкнуть к шведам, а потом снова от них отречься, когда придут татары.
