— Это же смахивает в чем-то на самоуправство. И даже на хулиганство. Что же получится, если каждый из нас станет воспитывать товарищей при помощи кулаков? У нас есть общественные организации, стенная печать, наконец, педагогический совет и администрация школы. Если б ты действовал вполне легальными путями — то есть обратился в одну из этих инстанций, они, я не сомневаюсь, поддержали б тебя и осудили некрасивое поведение твоего товарища… этого, как его… как его фамилия, ты сказал? — да, Лысцова. И этот пример можно было бы использовать для воспитания во всем школьном коллективе правильного отношения к девочкам, вашим товарищам по ученью и общественной работе. Твой благородный порыв делает тебе честь — но мы же, товарищ Кольцов, живем не в какие-нибудь отсталые рыцарские времена. У нас незачем и не к чему защищать женщину — то есть, прости, девочку — при помощи силы. Ты пойми меня правильно, я не осуждаю искренние чувства, которые толкнули тебя на драку. Я осуждаю лишь саму драку как метод решения любых жизненных коллизий и проблем…
— Лысцов мне не товарищ, — резко сказал Павлик, — и к тому же он — доносчик.
— И опять ты не совсем прав, — мягко возразил Резнюк. — Как раз с формальной точки зрения этот твой Лысцов поступил вполне правильно — он не стал отвечать незаконными методами на незаконные методы. Он пришел к своему руководителю — директору школы и перевел дело в легальную плоскость. Почему же это надо аттестовать как доносительство?! И опять пойми меня правильно: я не считаю, что тебя следовало исключить из рядов ВЛКСМ. Ты, конечно, заслужил самое суровое взыскание — но исключение, конечно, перебор. Однако, видишь ли… как тебе это точнее растолковать… видишь ли, дело зашло далеко… Ну, что бы тебе прийти ко мне раньше, до собрания?
— А зачем мне надо было идти в райком? Я чувствовал себя правым. И знал, что ребята так же настроены…
— Жаль. — Резнюк снял очки и тщательно протер их кусочком замши. — Если бы не чувствовал себя стопроцентно правым и предупредил события, мы смогли бы где-то тебе помочь. Теперь же история получила определенное, для тебя невыгодное развитие. Она получила широкую огласку. Директор школы, конечно, не имел юридического права оказывать нажим на комсомольское собрание. Но — факт остается фактом, — собрание приняло решение о твоем исключении. И теперь отменять решение первичной комсомольской организации значило бы — хотим мы или не хотим — дезавуировать директора. Подорвать его авторитет. Разве это в наших общих интересах? Напротив, мы с тобой должны укреплять авторитет директоров школ нашего района. Понимаешь? Ты, главное, не обижайся. Пройдет время, все уляжется, и ты снова сможешь поставить вопрос о своем приеме в ряды ВЛКСМ…
Павлик замкнулся. Мать узнала о событиях не сразу, а когда узнала, хотела обратиться в райком партии.
Но Павлик твердо сказал:
— Мам, пойдешь — брошу школу и убегу из дому.
Ольга Сергеевна знала характер сына и отступила.
Единственный человек, который смог бы пробить любую стену и добиться справедливости, человек, который к тому же смог бы переломить мальчишеское упрямство Павлика, потому что был для него непреклонным авторитетом, — Николай Николаевич Белецкий, служил на гидрографическом судне и находился в это время в многомесячном океанском плавании в «ревущих сороковых».
Окончив девятый класс, Павлик пришел домой и швырнул учебники на стол. Мать стучала на машинке. Вспомнив свою старинную профессию, она купила у знакомой в долг древний «Ундервуд» и последний год прирабатывала, печатая по вечерам после службы, — чем старше становился сын, тем меньше казалась получка в библиотеке.
Павлик подсел к ней.
— Подиктовать?
— Не надо, сын. Подогрей себе обед.
— Мам, я пойду работать.
— Как — работать?! — Руки матери застыли на клавишах. — А школа?
— Пора самому себя кормить.
— Павлик… — Она приложила ладони к щекам. — Разве я когда-нибудь тебя упрекнула?
— Ну, что ты, мамочка! — Павлик нежно обнял ее. — Но я же вижу, ты выбиваешься из сил, а я, здоровенный детина, в пятый раз учу имя существительное и мышечную систему человека. Пора стать существительным и пристроить эту систему к делу. А учиться — вечером.
— Но это же очень трудно — работать и заниматься. С твоим неокрепшим организмом…
— Неокрепшим? — Павлик расхохотался и поднял мать вместе со стулом, потом осторожно опустил на место. — Ну, как?
— Хоть подожди дядю Колю, — попросила мать, — он тебе поможет на хорошее место попасть.
— Нет, — упрямо покачал головой Павлик. — Не надо мне протекции. Хочу сам.
Через несколько дней начальник портофлота подписал приказ о зачислении в состав команды буксира «Шторм» юнги Кольцова Павла…
Год спустя Павлик стал матросом и окончил вечернюю школу — получил аттестат зрелости.
Ни он сам, ни Ольга Сергеевна не предполагали, что это событие соседи примут так близко к сердцу. К Кольцовым началось поздравительное паломничество. Даже Будорагин из флигеля «почел долгом явиться», как он выразился со странной в его устах старомодной церемонностью, и подарил Павлику старинный перстень черненого серебра с печаткой, на которой изображены были якорь и буква «К». «Говорят, — таинственно сказал Будорагин, — что принадлежала эта вещица самому адмиралу Корнилову. Ваша фамилия, Павлик, начинается с той же литеры. Презент со значением. Улавливаете мою мысль?»
Что же касается Эллы Ипполитовны Немченко, то она промокнула глаза платочком, надушенным раздражающими, словно слезоточивый газ, духами, и с чувством сказала: «Как будет рад Степочка! Ты же, Павлик, его лучший друг детства. — Тут лицо Эллы Ипполитовны подернулось дымкой озабоченности. — Профессор Плотницкий сказал, что по нему консерватория прямо-таки плачет. Но Степочка говорит, что консерватория — для консерваторов, а он, видите ли, пойдет иным путем. Как тебе это понравится? Конечно, скажу тебе, мальчика отчасти можно понять: его прямо-таки силой тянут в разные знаменитые ансамбли, джазы и заслуженные коллективы. Я уже не говорю за славу, но ты же понимаешь, какой это твердый материальный базис под ногами… Между прочим, как их принимают на целине! Этот их студенческий ансамбль просто-таки триумфально носят на руках. Степочка пишет, что они даже получили премию за экономию бензина».
Павлик расхохотался.
— Ты чего смеешься? — Элла Ипполитовна обиделась.
— Степа шутит, вот я и смеюсь.
— Что значит шутит? Какие могут быть шутки с премией?
Все-таки Павлик здорово устал за год, что пришлось работать и учиться, и потому не решился сразу сдавать вступительные в институт. А главное — судьба нанесла ему предательский удар.
После извещения об отце мать стала чахнуть, хиреть, хотя никаких болезней доктора у нее не находили. Павлик очень рано понял, что была его мама из редкой категории женщин-однолюбок. Неизвестность-надежда поддерживала ее, не давала падать духом. Теперь пришла жестокая ясность. К тому же сын вырос, стал самостоятелен, упрям. Ему она уже не нужна. Так она думала, не понимая, что теперь-то она нужна ему больше, чем когда бы то ни было — нужно само ощущение, что мама есть на свете. Жизненный стержень в ней сломался. Однажды утром Ольга Сергеевна не проснулась…
Вот отчего старый дом на улице Пастера был накрепко спаян с судьбой Павлика Кольцова. Корни — здесь были его корни…
С тяжелым чемоданом в руке Павлик открыл дверь своей квартиры и прошел в самый конец длинного коридора. В замочной скважине белел свернутый листок бумаги. Павлик включил свет и прочел записку. Знакомый почерк: «Павлик, я ничего не понимаю! Твой сосед Степан сообщил мне, что ты взял отпуск и отправился путешествовать. Почему же ты не предупредил меня? Надеюсь, что это мистификация, и потому оставляю записку. Зайди ко мне утром. Буду ждать до десяти часов. Л.»
Павлик медленно свернул бумажку и сунул ее в задний карман брюк. Развернул на диванчике постель и нырнул под одеяло…
…Ровно в семь Павлик по привычке мгновенно проснулся, сев на край дивана, уже схватился за брюки, как вспомнил: на работу идти не надо — и снова улегся. Но сон отлетел. Полезли мысли, тревожные и настойчивые: удастся ли? Сойдет ли благополучно?
Он вышел на десять минут раньше, чем требовалось на дорогу до вокзала: необходимо было, как договорились, позвонить по телефону.
Ровно в одиннадцать, точно по условию, Павлик поставил свой чемодан на пол возле окошечка дежурного по вокзалу и через головы людей громко спросил:
— На сегодня на скорый до Архангельска закомпостировать можно?
Толстый дядя в железнодорожной фуражке, до той минуты и не глядевший на пассажиров, удивленно поднял большую голову:
