Ознакомительная версия.
— Бедный Мале, — признался он толстухе жене. — Конечно, он малость рехнулся: в самый-то торжественный момент, когда весь Париж возносит хвалу императору за его победу, и вдруг явиться в святом алтаре… с барабанным боем! Да, такое не каждый придумает. С этим Мале надо быть осторожнее…
Мягкими, но скорыми шагами горца Мале обходил камеру по диагонали крест-накрест. Он размышлял. Он анализировал.
* * *
Через год состоялось бракосочетание разведенного Наполеона с молоденькой австриячкой. По этому случаю была дарована амнистия, которая не коснулась ни Мале, ни его филадельфов. Жозеф Фуше получил титул герцога, но его подозрительные колебания уже не располагали Наполеона к доверию; на пост министра полиции выдвигался Савари (он же — герцог Ровиго).
Однако Мале до сих пор ни в чем не сознался, а упорство генерала смутило даже сановников империи, склонных поверить в его невиновность. Ощутив это, Мале личным посланием потревожил услады новобрачного. «Я постоянно жду Вашей справедливости, — писал он Наполеону, — но вот прошло уже два года, а я все еще в заключении». Одновременно с этим Савари получил ходатайство от мадам Мале о пересмотре дела ее мужа…
Между Савари и Демаре возник краткий диалог:
— Черт побери, так кто же этот Мале?
— Всего лишь бригадный генерал.
— Виноват он или оговорен? — спрашивал Савари… Не так давно в Ла-Форсе освободилась камера: Мале лишился приятного соседа, аббата Лафона, выступавшего в защиту папы римского; священника, как повредившегося в разуме, перевели в клинику Дебюиссона. В эти дни, составляя рапорты о поведении узников, де Бюгонь начал отмечать «ненормальную веселость бывшего бригадного генерала». Жене он говорил:
— И с чего бы ему веселиться? Впрочем, этот аббат Лафон тоже был хороший дурак… Я вот думаю: неплохо бы нам отправить и Мале на лечение, пока еще не поздно…
Однажды он еще не успел позавтракать, когда ему доложили, что генерал Мале выразил настоятельную необходимость видеть коменданта тюрьмы у себя в камере.
— В такую-то рань? Чего ему надобно? — Однако не поленился подняться в башню. — День добрый, генерал! Мале смахнул с колен курчавые стружки:
— Велите прибрать в моей камере, господин майор. Новый министр наверняка пожелает нанести мне визит…
— Герцог Ровиго? — изумился майор. — С чего бы это?
— Велите прибрать! — кратко закончил Мале… Спустившись в свою квартиру, старый комендант — в ответ на вопрос жены — лишь небрежно отмахнулся, как от мухи:
— Надоел он мне! Опять какие-то бредни… Но караульный уже дергал шнурок колокола, возвещая о прибытии в тюрьму высокого гостя. Мишо де Бюгонь жестоко поплатился за свою недоверчивость: он был вынужден встретить министра в халате, в туфлях на босу ногу. Герцог Ровиго (тоже старый республиканец!) похлопал коменданта по животу:
— Берите пример с меня: я давно уже на ногах… Министр действительно навестил генерала Мале, и тот встретил его за верстаком, стоя по колено в стружках.
— Вы, я вижу, — начал герцог любезно, — недаром проводите здесь время. Что это будет у вас — табуретка?
— Скорее, престол великой империи. Мне осталось только выдолбить круглую дырку посередине…
О чем они рассуждали затем, майор не все расслышал, но Мале дважды возвысил перед министром голос.
— Какие глупости! — фыркал он. — Изменить нации, к которой сам принадлежишь, нельзя. Изменить можно только правительству. Вам должна быть известна эта классическая формула. А о будущем человечества никак нельзя судить по его настоящему, ибо настоящее очень часто бывает обманчиво…
Ровиго что-то отвечал, но Мале взбунтовался снова.
— Пока нации имеют идолов, — гневно выговаривал он, — равенства быть не может, ибо властитель, хочет он того или не хочет, но он все равно стоит над судьбами людей…
Дверь с лязгом распахнулась, и герцог Ровиго, запахиваясь в малиновый плащ, поспешно выскочил из камеры Мале:
— Газеты не присылать. Верстак отберите.
— А… телескоп? — спросил де Бюгонь.
— Звезды тут ни при чем. Оставьте…
После этого случая майор де Бюгонь пригласил генерала Мале к себе на квартиру, они вместе хорошо поужинали.
— Услуга за услугу, — сказал комендант. — Вы предупредили меня о нечаянном визите Савари, а я сообщаю вам, что недавно арестован и заточен в ужасный Венсеннский замок генерал Виктор Лагори, приятель изгнанника Моро… Оба они, если я не ошибаюсь, как раз из вашей веселой компании!
Мале был подавлен этим известием (Лагори был необходим ему в Париже и непременно на свободе — для связи с эмигрантом Моро; в нужный момент оба они, Мале и Лагори, должны были выступить одновременно ради свержения Наполеона).
— Как он попался? — сухо спросил Мале.
— Дурак! Сам же явился в приемную герцога Ровиго, надеясь на указ императора об амнистии по случаю его свадьбы. А до этого Лагори скрывался на улице Фельянтинок, где давно проживала его любовница — мадам Софи Гюго с детьми…
Мале отпил вина из бокала, губы его порозовели.
— Я хотел бы видеть Лагори!
— Скоро, скоро, — утешил его де Бюгонь.
— Не понял.
— Сейчас поймете. Мадам Софи Гюго, помимо женских страстей, занята страстями и политическими. Она уже хлопочет, чтобы ее обожателя перевели из Венсеннского замка в Ла-Форс, который, благодаря моему доброму сердцу, славится на всю Францию мягкостью тюремного режима…
— Кто помогает ей в этом? — спросил Мале.
— Представьте, ваш бывший сосед — прелат Лафон, которого еще при Фуше сочли спятившим. У него какие-то связи…
Мале понятливо кивнул. Он-то знал, что цели роялистов и папистов иногда парадоксально смыкаются с целями революционеров — в общем негодовании против династии Бонапартов. (Андре Моруа писал, что Софи Гюго добилась свидания с возлюбленным: «Он сгорбился, исхудал, пожелтел, челюсти его судорожно сжимались… Савари говорил, что его только вышлют из Франции: изгнание — это милосердие тиранов. Вмешательство женщины сильного характера все изменило…») Лагори появился в Ла-Форсе вместе с фолиантами Вергилия и Горация, при встрече с Мале он сказал ему радостно:
— Надеюсь, тебе будет приятен горячий привет от генерала Моро из заокеанской Филадельфии…
Мале врезал сподвижнику такую крепкую затрещину, что голова Лагори жалко мотнулась в сторону.
— Меня, — жестко рассудил Мале, — более обрадовало бы, если бы ты остался на свободе… Что за глупость — поверить в амнистию императора? Как ты посмел явиться к Савари за отпущением грехов и принять на веру слова о милосердии императора? Тебя следовало бы расстрелять по суду филадельфов.
— Прости, Мале… я сплоховал, — покаялся Лагори. — Но я никогда не изменял делу, которому мы служим. Прости…
— Ладно. А что Гидаль?
— По-прежнему в Марселе. Там все готово… По таинственным каналам в камеру Мале притекали самые новейшие сведения о делах в империи; обо многом он узнавал даже раньше парижан. Свидания он имел (правда, частые) только с женою. Префект полиции заподозрил было мадам Мале и намекнул об этом майору, но де Бюгонь сразу вспылил:
— Обыскивать ее не стану! Лучше уж в отставку.
— Да, — согласился Паскье, поразмыслив. — Пожалуй, вы правы, майор: обыскивать женщину — верх безнравственности…
Комендант снова, в который уже раз, отметил в рапортах «ненормальную веселость» генерала Мале. А что он знал о нем? Да ничего… Три заговора прошли через жизнь генерала — три неудачи. Первый еще в Дижоне, на самом срезе веков, когда «шагал Наполеон вослед Бонапарту», второй заговор, когда Цезарь разбойничал в Байоне, не удался и третий, когда Наполеон сражался на полях Австрии… Но Мале не унывал.
— Будем считать, — говорил он Лагори, — что репетиций было уже достаточно и в финале этого грандиозного спектакля Наполеон лишится своего нескромного седалища — престола…
Возле фонтана Биражу на улице Паве иногда появлялась женщина с мальчиком. Печальным взором она скользила по окнам страшного тюремного замка, отыскивая в них лицо любимого человека. Это была мадам Софи Гюго, влюбленная в Лагори, а мальчик — ее сын, будущий писатель Франции, который почти не знал своего отца, зато обожал того самого человека, которого любила его несчастная мать.
Итак, три заговора — три трагические неудачи. Никто не знал, что здесь, в каменном застенке Ла-Форса, вызревает еще один — четвертый, и самый решительный!
Мадам Гюго с сыном уходила в даль тихой улицы Паве. В один из пасмурных дней Мале сказал Лагори:
— Слушай, а не пора ли мне сойти с ума?
Диагноз: острое помешательство
В тюрьме появился новый узник — неистовый корсиканец Боккеямпе, имевший несчастие быть земляком самого императора. В семействе его, очевидно, сохранились какие-то предания о молодых годах Бонапарта, который, став владыкой Франции, категорически пожелал, чтобы люди имели короткую память. К сожалению, память у Боккеямпе была превосходной, и он никак не мог забыть того, что Наполеон предал свою маленькую родину.
Ознакомительная версия.
