Он впрыгнул в карету, как птица в клетку, за ним нунций занес свой квадратный экклезиастический башмак.
Граф приказал опустить занавески окон и ехать медленно, как будто карета была пустая.
— Кажется, можно считать несомненным, нунций, что эта роза, в приятном обществе которой мы только что были, отцвела и увяла навсегда. В ней нет благоухания, и замок Лоде будет для нее гербарием. Видел ли свет что-либо подобное? — со злой усмешкой продолжал Шуазель. — Старая дева — платоническая фаворитка императора… С этим покончено, и навсегда! Черные глаза Лопухиной, ее двадцать один год и свежесть беленького личика, по законам природы не могли не возобладать над сорока годами и чувственным прекраснодушием, этим — как говорят тяжелые немцы —. Schönseligkeit нашей приятельницы. Что делает теперь граф Юлий? — спросил Шуазель нунция.
— Брат устраивает свои дела. Вдова Скавронская обладает двумя миллионами ежегодного дохода, — отвечал нунций, — она еще прекрасна; как вдова внучатого брата Петра Третьего, отца императора, она в фантазии его заняла место родственницы и будет считаться принадлежащей к высочайшей фамилии. Приготовляя все для торжества бракосочетания, брат запирается с художником и поэтом Тончи и они вместе сочиняют торжественную кантату, — cantata a eseguirsi all occasione delle faustissime nozze di sua eccellenza la signora contessa con sua eccelenza il signor conte, — переходя с французского на итальянский язык, с улыбкой говорил нунций.
— Когда же будет свадьба?
— Осенью, в октябре.
— А как же с обетом безбрачия бальи и командора ордена?
— Применение к обстоятельствам! — пожал плечами нунций. — Два командорства приносят брату 300 тысяч франков дохода. К тому же, сам будущий гроссмейстер ордена, император Павел, не исполняет обета. Разве что ему захотелось бы избавиться от опеки прекрасной супруги.
— Когда примет гроссмейстерство государь? — спросил граф.
— Не знаю. Во всяком случае, скоро. Мальтийский, орден, вмещая в себя древнейшие дворянские роды всей Европы, явится оплотом против якобинства и безбожия, потрясающих монархии. Но, кроме того, святейший отец возлагает большие надежды, что когда император-схизматик станет во главе ордена, подчиненного римскому престолу, когда, таким образом, и сам он подчинится его святейшеству, то это будет шагом к соединению церквей — событие радостное и давно ожидаемое всем христианством. Святейший отец готов даже переселиться на Мальту, под охрану русского отряда, и предпринять паломничество в Петербург для личной беседы с императором. Над этой особой задачей работает аббат Губер, столь счастливо излечивший мучительную зубную боль императрицы Марии Федоровны, перед которой оставалось бессильным искусство придворных врачей.
— Аббат Губер! Иезуит! — изумился Шуазель. — Но ведь он в сношениях с первым консулом Наполеоном Бонапартом, якобинским исчадием адского заговора, погубившего престол Капетов.
— Послушайте, граф, — сказал нунций, взяв его за руку. — Ты ведь знавал когда-то виконта Талейрана?
— Талейран! — вскричал Шуазель. — О, это товарищ моего детства, интимный друг юности и первых шагов моих при дворе! Но ведь то было давно. Я еще знавал епископа Талейрана. С тех пор он, увлеченный вихрем революции…
— Был последовательно министром иностранных дел Конвента, Директории, и, наконец, первого консула Бонапарта. Милый друг, я видел его в Вене и виконт Август Талейран-Перигор шлет тебе со мной дружеский привет и напоминает о нежных чувствах былых дней. Они живы в сердце виконта!
— Очень рад, но… орудие Бонапарта! Я — легитимист, приверженец монархии Капетов, имея законного короля Людовика XVIII…
— В Митаве, — подсказал, улыбаясь, нунций.
— Пока — в Митаве, — строго сказал Шуазель. — Но мощное покровительство императора Павла, коалиции монархов Европы и золото Англии скоро возвратят несчастному отечеству законный порядок, а трону Франции и Наварры наследника Святого Людовика.
— И я первый буду приветствовать это счастливое событие, — сказал с важностью молодой нунций.
— Но Бонапарт и виконт Талейран?..
— Конечно, они не станут работать на осуществление планов коалиции. Виконт Талейран занят иной идеей — видеть Наполеона Бонапарта императором французов. Это величайшая тайна, величайшая! — прошептал нунций онемевшему от изумления Шуазелю.
— Виконт Талейран напоминает поэтому о юношеских днях и узах дружбы графу Шуазелю-Гуфье! — сладко улыбаясь, вкрадчивым шепотом сказал нунций на ухо своему спутнику.
Красное от природы лицо графа стало пламенным.
— Как же согласить с дружбой Талейрана, дело, которому я предан? — спросил граф.
— Очень просто, — беззаботно отвечал нунций: — поднявшись на высоту святого престола, на холмы Рима и Ватикана. С этой всемирной высоты все примиряется и объединяется! Благое дело — преклонение выи императора-схизматика и с ним миллионов диких руссов под иго единой спасающей церкви, под власть первосвященника Рима и вселенной! Благое дело — коалиция монархов против масонов и якобинцев и адского духа времени, потрясающего и разрушающего основы европейских обществ! Благое дело и реставрация монархии Капетов! Но благим же делом с высоты святого престола явится и то, что чистейшие руки святейшего отца папы Пия VII возложат корону на императора французов, ныне первого консула Наполеона Бонапарта и, с тем вместе, возвратят клирикам Франции их права и имущество!
Нунций торжественно умолк. И граф несколько мгновений хранил молчание, пораженный грандиозностью планов, развернутых перед его воображением нунцием.
Вдруг попугай тряхнул клювом, острый пламень соображения озарил его круглые глазки, и, с жаром пожав руку нунция, он сказал:
— Проезжая через Вену, передай виконту Талейрану выражения самых пламенных дружеских чувств от товарища невинных игр детства графа Шуазеля-Гуфье! Прелестные воспоминания! Счастливые времена! Леса, поля прекрасной Франции! Приют Невинности и мира! О, моя мать! О, невинность! Прелестные, прелестные воспоминания! Вы были для меня источником самых чистых наслаждений! Благоговею перед вами!
22 июля, в день ангела державной покровительницы императрицы Марии Федоровны, с раннего утра Смольный кипел жизнью. Хотя уже накануне все было заготовлено, а обдумано за целые месяцы раньше, хотя императорская чета и августейшие гости должны были прибыть только к монастырскому полднику, а солнце еще не высоко поднялось над вершинами парка, все, начиная с начальницы, Софии Ивановны Делафон, до последней воспитанницы из «мелюзги коричневой» самого младшего возраста, хлопотали, волновались, суетились, оглашая дортуары и длинные галереи монастырского здания щебетом французского языка.
За месяц до празднества вышел императорский указ, позволяющий дамам обеих столиц и в провинции от известного чина носить платья, сшитые по новейшей французской моде, и София Ивановна спешно заказала праздничные платья монастырок модного покроя. Было известно, что разрешение дано императором в угоду и по просьбе новой фаворитки Лопухиной. Многочисленные роялисты французской эмиграции увидели в этом опасный для их планов политический шаг императора. Якобинская мода узурпаторов власти древнего престола Франции получала права гражданства в монархической России! Мало этого, император, опять-таки по просьбе Лопухиной, разрешил танцевать вальс, до сих пор ненавистный ему танец революционного мещанства. Это были как бы первые признаки какого-то нового курса, входившего с новой фавориткой и стоявшей за ней партией, Правда, французские эмигранты Петербурга не встретили в опасениях своих сочувствия среди дам и любовниц, находивших, что политика — политикой, а мода — модой. Дамы приняли с восторгом разрешение, благословляли императора, и Лопухина сразу приобрела среди них сочувствие. Ее фавор принес дамам освобождение от старых, ужасных мод. Если главной причиной недовольства среди мужского населения было введение мундиров и кафтанов старопрусского образца, смешных косичек-гарбейтелей и безобразных буклей, если и для мужчин было Несносно одеваться старомодно, то что же чувствовали дамы?
Начальница Смольного собрала, совет из воспитательниц, едва был обнародован указ. На совете присутствовала и Екатерина Ивановна Нелидова. Она со всей силой и жаром присущего ей красноречия восстала против мысли шить праздничные платья по новой моде и поспешно обучить, сколько можно за короткий срок, вальсу воспитанниц старшего возраста. Нелидова находила, что указ не может касаться Смольного, где девицы должны одеваться по форме, а не по моде. Однако, кроме двух-трех преданных Нелидовой старых воспитательниц, она ни в ком не нашла сочувствия. Все хором восстали, указывая, что цвета лент останутся установленные, а в этом и все; покрой же платьев надо новый, так как императрица, великие княгини, княжны и все дамы, которые прибудут с ними, будут одеты в эти чудные, прелестные, восхитительные греческие хитоны и блестящие «эшарпы». Что касается вальса, то большинство воспитанниц и учить не нужно, так как они сами как-то давно успели ему научиться.
