class="p1">Однако наутро, когда Марк с Лорной добрались до Лейпцига, в гостинице их ждала записка. В тот вечер концерт – последний в их турне – отменили.
Несколько сдувшись, они стояли в вестибюле и чувствовали себя по-дурацки. Лорна вцепилась в исполинский глянцевитый футляр со своим инструментом, одни лишь размеры которого казались как никогда несуразными.
Позвонили Сузанне, та посочувствовала.
– Я же говорила, что, скорее всего, так и будет, – сказала она. Предложила перебронировать им вылет на тот же день, но они понимали, что это потянет за собой дополнительные расходы, которые компании не по карману.
– Незачем, – сказал Марк. – Мы просто поотвисаем и вылетим завтрашним рейсом, на который вы нас посадили. Не волнуйтесь за нас, мы в порядке. Сходим погуляем, посмотрим сегодня город.
Лорна понимала, что именно этим и следовало бы заняться, но воодушевления отыскать в себе не смогла. Ясно было, что в заданных обстоятельствах им повезло, очень повезло почти завершить гастроли, потеряв всего одно выступление, и все же разочарование оказалось сильно. Она отпустила Марка гулять – кто знает, в какие переулки прогулка его заведет, – а сама осталась в гостинице и переключала телевизор с канала на канал, пока не решила напоследок позвонить бабуле. Новости о вирусе сделались откровенно тревожными. У Лорны даже зародилась некая паранойя – не подцепить бы, не надо бы приближаться к людям, жать им руки, позволять на себя дышать. А бабуле восемьдесят шесть, и пусть она в хорошей форме и здорова (не считая аневризмы), тем не менее, если она это подхватит, велика вероятность, что ей придется тяжко. Отношение к вопросам здоровья у нее нынче, похоже, было самое наплевательское, и Лорна сочла, что, наверное, пора внушить бабуле, до чего в ближайшие недели важно беречься.
На сей раз скайп в кои-то веки прогудел всего раза три-четыре, и на другом конце ответили. И на сей раз в кои-то веки не высокий сморщенный бабулин лоб возник в тряском поле зрения, а лицо Питера – младшего брата Лорниного отца, – полностью обозримое и идеально центрированное на экране.
– О, привет, – сказала она. – Я не знала, что ты гостишь.
– Решил сегодня утром вот буквально, – сказал он.
– Приехал на машине из Кью?
– Да, где-то час назад.
Дядя Питер жил один в домике ленточной застройки примерно в полумиле от Кью-Гарденз на юго-западе Лондона. До матери ему было ехать часа два, но он довольно регулярно проделывал этот путь – раз в две-три недели. Овдовела она больше семи лет назад и пусть наконец к этому и попривыкла, он знал – и Лорна знала, – что иногда одиночество казалось ей почти непереносимым. Питер чувствовал, что это его долг – навещать мать при любой возможности.
– Ты с бабулей хотела поговорить? – спросил он. – Сейчас позову.
Лорна осталась глазеть в экран, тот пустовал, пока крупное красивое кошачье в шубе с ярким коллажем черных и белых пятен не вскочило на стол и не вперило в камеру обличающие зеленые глаза, после чего развернулось и открыло Лорне беззастенчивый вид на свой зад.
– Чарли, брысь со стола! – послышался голос Питера, показалась рука, сгребшая недовольное животное, бабулиного преданного компаньона, и убравшая его с глаз долой. Затем экран, повернутый горизонтально, заняли два лица. Бабуля с виду была очень довольна собой. Глаза счастливо блестели – ее младший сын был рядом. Чувствовалось в этом некое торжество.
– Ты посмотри, кто у меня на пороге возник нынче утром, – сказала она.
– Как прекрасно, – сказала Лорна. – Надолго?
– Ты же на ночь останешься, правда? – спросила бабуля у Питера.
– О да. – Затем Питер спросил Лорну: – Так и где ты сейчас?
– В Лейпциге, – ответила она. – А вот концерт сегодня отменили.
– Ох ты! Не из-за вируса же?
– Сейчас тут всё закрывают, по всей Германии.
– Ты поосторожней, – сказала бабуля. – Никаких микробов не вдыхай. И руки мой все время. Вот что надо делать, кажется. Все время мыть руки.
– У меня концерт через две недели, – сказал Питер. – Интересно, получится ли.
– Ты же все равно завтра домой? – спросила бабуля.
– Да.
– Донни, наверное, будет счастлив, что ты возвращаешься целая-невредимая. Чем собираешься заниматься остаток дня?
– Не знаю.
– Сходила бы проведать семейные склепы, – неожиданно произнес Питер.
– Что?
– У нас в Лейпциге родственники похоронены где-то.
– Да?
– Да. Правильно же, мам?
– Ну, это я не знаю. Но твой прадед, – сказала она, обращаясь уже к Лорне, – был немцем.
– Правда? – переспросила Лорна. – Твой отец, в смысле?
– Нет, не мой отец. Дедушкин.
Питер вмешался с поправками:
– Не отец. Его дед.
Бабуля на миг растерялась, а затем согласилась:
– А, да. Дедов дед.
– То есть мой прапрадед, – сказала Лорна.
Бабуля обратилась к Питеру за подтверждением:
– Правильно?
– Правильно. Ты имеешь в виду Карла.
– Он самый. Карл. Дедушка Джеффри.
– И он был из Лейпцига? – уточнила Лорна.
– Ой, этого я не помню. У него был немецкий акцент. Я едва могла понять, что он говорит.
– Да, он был из Лейпцига, – рьяно подтвердил Питер. – Я составлял семейное древо.
– Как его звали? – спросила Лорна, внезапно воодушевившись затеей прогулки по старым кладбищам и посещения могил забытых предков.
– Шмидт, – сказал Питер. – Карл Шмидт.
– Ох, – сказала Лорна. – Не очень-то оно сужает поиск.
– Не особо. Иголка в стоге сена, в общем.
– Думаю, просто схожу в музей или куда-нибудь еще.
– Хорошая мысль.
– Ну, будь осторожна, – сказала бабуля. – И руки все время мой, ради всего святого.
Они попрощались, и бабуля отправилась на кухню готовить чай – третий чайник с тех пор, как приехал Питер. Сын двинулся за ней и встал у кухонного окна, пока мама возилась с кружками и чайными пакетиками. Оглядел сад – цветочные клумбы, за беготню по которым в детстве ему влетало; наклонный прямоугольник газона, с которого Питер катался на санках, когда б ни соизволял выпасть снежок; раскидистый сумах, чьи скелетоподобные ветви и лаймово-зеленые листья он так пристально изучил за долгие послеполуденные часы чтения и грез, – весь этот миниатюрный пейзаж, знакомый во всех подробностях с тех пор, как Питеру исполнилось десять лет, и почти не менявшийся за все последующие сорок девять. Семья переехала сюда в 1971-м. До этого они жили в нескольких милях отсюда – в Борнвилле, где мать родилась и провела свое детство. Этот дом она теперь никогда не оставит, Питер не сомневался, пусть он для нее и чрезмерно огромен. “Тут я и помру”, – уже начинала поговаривать она, очевидно полагая, что это событие все ближе и ближе. Рядом с ее сердцем набухала аневризма аорты. Мало-помалу, миллиметр за миллиметром, год от года. Неоперабельная, как сообщил бабуле врач.
– Она лопнет? – спросила у врача
