— Да вот, — Феодосия вздохнула, — свахи-то ездят к моим сродственникам, да не пригляделся мне никто. После Васи покойного и думать ни о ком не хочу.
— Лукавишь, боярыня, — Прасковья усмехнулась, и перекусила нитку, которой пришивала пуговицу к опашеню, крепкими белыми зубами, — ой, лукавишь.
— Ты, Прасковья, сколько лет с мужем живешь? — спросила Феодосия. «Пятнадцать вроде?»
— На Красную горку пятнадцать было, да — ответила Воронцова.
— И, сколь я помню, говорила ты, что замуж тебя родители не неволили, мол, ежели придется человек по сердцу, так дадим свое благословение?
— Верно, — сказала Прасковья, и вдруг вспомнила лето после венчания, жаркий июнь в подмосковной вотчине Воронцовых, и аромат цветов на том самом лугу, где в полуденной хмари и понесла она своих близнецов. Было ней тогда чуть менее пятнадцати, а Михайле — семнадцать, и были у нее волосы черны, ровно вороново крыло, а глаза сияли нездешней лазурью.
— Так вот и меня батюшка не неволил, — сказала Феодосия, и удивилась тому, что боярыня Воронцова будто слезу сморгнула с прекрасных очей. «Тяжеленько мне, боярыня, Васю забыть, не так уж много времени и прошло».
— Однако ж, — твердым голосом ответила Прасковья, «не думаешь же, ты, Федосья Никитична, век бобылкой жить? Опять же, ты не у себя в дому сейчас, и не в родительской вотчине, уж, казалось бы, надо и свое хозяйство заводить».
— Так вот и сватают все на хозяйство-то, Прасковья Ивановна, да у кого жена преставилась, и с детками ему одному не управиться, — вздохнула Феодосия. «Не ради меня самой сватают, боярыня».
— Есть один боярин, — начала Прасковья неуверенно, — роду хорошего, богатый, и хоть и вдовец, но сыны у него уже взрослые, один монашествует. К царю он близок, а насчет хозяйства — не ради оного тебя сватает, а потому, что видел тебя».
— Но не говорил же! — Феодосия смяла в руках царицыну рубашку. «Как же можно девицу али вдову сватать, даже, словом с ней не перемолвившись! Не кривая, не косая, и, слава Богу! А вдруг я дура набитая, али двух слов связать не могу. Да, впрочем, у вас тут на Москве это все равно — у вас жены сидят, аки колоды, в теремах, к людям им хода нет».
— А ты, матушка-боярыня, не серчай, а далее послушай, — мягко остановила ее Прасковья.
«Боярин тот — сродственник мой близкий, и ежели ты хочешь с ним встретиться, то готовы мы с Михайлой пособить.
— Наедине, что ли? — ахнула заалевшая щеками Феодосия. «Невместно же!»
— Нет, конечно. Но и поговорить, коли друг другу по сердцу придетесь, можно будет. Только вот, Федосья Никитична, должна я тебе сказать сразу, что не молоденек боярин-то.
— Ну, я тоже не слеточек какой, — рассмеялась Феодосия.
— В два раза тебя старше, — жестко сказала Прасковья. «Брат мой двоюродный, Федор Вельяминов. Ну, так что сказать мне ему, боярыня?»
Феодосия еще гуще заалела, и прикусила нежную губу. «Хотела бы я с ним свидеться» — едва слышно, опустив голову и отворотив взгляд, ответила она.
Позже Феодосия вспоминала дни, проведенные ею до встречи с Федором, как наполненные дурманом — взяв, что в руки, она сразу это и роняла, не слышала, что ей говорят, и все смотрела, смотрела в жаркое майское небо, где вереницей шли белые, ровно сахарные облака.
Федора Вельяминова она заприметила давно — поди не увидь этакого медведя, на голову выше и вдвое шире в плечах, чем большинство остальных бояр. Изредка, на богослужениях, она бросала на него быстрые взгляды из-под ресниц, и сразу чувствовала, как алеют у нее щеки — нравился ей боярин Федор, ох как нравился!
Был он совсем не похож на покойного Васю Тучкова — невысокого, худощавого, с льняными северными волосами. С Васей Феодосия была знакома с детства, и все было понятно, что, войдя в возраст, они повенчаются — понимали они друг друга с полуслова, — мягкие, чуть нелюдимые, улыбчивые, ровно и не муж с женой, а брат с сестрой.
И любились они с Васей так же — спокойно и нежно, и не ведалось Федосье, что есть на свете любовь иная. Сейчас же, глядя исподволь на Федора, она чувствовала, как тяжелеет у нее высокая грудь, раскрываются и влажнеют губы и перехватывает дыхание. Было это совсем по-иному, чем с покойным мужем, и Феодосия страшилась, и одновременно тянулась к этому, еще неведомому ей, чувству.
Прасковья Воронцова долго думала, как бы устроить свидание Федора с Феодосией.
Пригласить к себе сродственника она могла в любой день — на то он и сродственник, но вот как бы Феодосии оказаться в то же время в усадьбе Воронцовых? Хоть и вдовела боярыня, но была молодой и бездетной — невместно ей было одной ездить по Москве.
— Ох, боюсь, придется боярину Федору засылать сваху, — сказала Прасковья озабоченно, снимая тяжелую, надоевшую за день кику, и встряхивая гладкими, до пояса, угольно-черными власами. «А Федосья Никитична, пожалуй, и упрется, аки ослица валаамова — как же, мол, сватать, не поговорив вперед с невестой? Вот же несговорчивый они народ, новгородцы-то».
— Ну, — усмешливо сказал Михаил, уже лежавший на постели, — помнится мне, одна боярышня с глазами васильковыми точно так же когда-то уперлась. Не хочу, мол, не поговоривши-то. И что же — посадили молодца и девицу рядом, девица взор в пол как устремила, так и не взглянула на молодца ни разу.
— Смотрела я на тебя, — рассмеялась Прасковья, — исподтишка только. А ты тоже, конечно, герой был — хоть бы полсловечка вымолвил».
— Поди тут что вымолви, когда рядом такая краса неописанная, — Михаил привлек к себя севшую рядом Прасковью и зарылся лицом в ее распущенные волосы. «Я и сейчас-то иногда теряюсь, на тебя глядя».
— Ну, Феодосия-то не я, — Прасковья удовлетворенно вытянулась рядом с мужем, — эта за словом в карман не полезет».
В конце концов, именно Михаил, слушая размышления жены, вдруг сказал: «Да чего проще-то! Петины именины на носу, мы с тобой поедем к Федосьиным родственникам, заберем ее и потом привезем обратно. Не о чем-то будет слухи распускать, буде даже если кто захочет».
Так и оказалось. Сидя в закрытом возке, Прасковья Воронцова смотрела на Феодосию — она то крутила на пальце выбившийся из-под кики льняной локон, то перебирала подол опашеня, то пристукивала об пол мягкой сафьяновой туфлей.
— Что-то, боярыня, мнится мне, кровь твоя северная, холодная, быстрее течь стала? — усмехнулась Воронцова. «Али я неправа?»
— Что? А? — будто очнулась Феодосия.
Прасковья только махнула рукой — толку от боярыни Тучковой сейчас было мало.
На Петиных именинах все, как полагается, сидели чинно и раздельно — мужчины от женщин.
После обеда, когда гости стали подниматься ехать по домам, Прасковья за каким-то надуманным делом увела Феодосию в женские горницы.
— Ну, все, — сказала она, прислушиваясь, — вроде все уехали. Можно и идти.
Феодосия сидела у ларца с хозяйскими драгоценностями и бездумно пропускала сквозь пальцы жемчужное ожерелье.
— Уже? — вдруг очнулась она и покраснела, — вся, до кончиков нежных ушей. «Да как же это будет- то?»
— Хотела ж сама, чтоб с тобой говорили, — ворчливо ответила Прасковья, подталкивая боярыню к лестнице. «Так вот и говори».
Федор Вельяминов сидел в крестовой горнице, не слушая и не слыша того, что говорил ему боярин Воронцов.
С тех пор, как Прасковья, ровно бы невзначай, обронила ему: «Сказывала мне намедни Феодосия Тучкова, что не прочь с тобой встретиться», — жизнь его, до той поры размеренная и пресная, наполненная царской службой и домашними заботами, будто бы перевернулась.
Словно несли боярина кони по зимней дороге — и страшно, и сладко, и дух захватывает, и хочется увидеть, что там дальше, за слепящей стеной метели.
Вот и сейчас он сидел, бросив большие руки на чистую льняную скатерть, и смотрел на образ Богородицы в красном углу напротив. Невместно было и думать так, но помстилась она Федору Феодосией — то, же тонкое, северное лицо, большие глаза, смиренно наклоненные вниз, к младенцу Иисусу.
Он услышал скрип двери и перевел взгляд — она стояла в проеме, высокая, ставшая еще выше из-за парчовой кики, и на ее бледных щеках горели два алых пятна.
