— Взрослые подружки не гуляют вместе каждый день, как вы с Ярмнлкой, — говорила она. — Не заходят друг за другом, чтобы идти вместе на работу, и не делятся завтраком. Они видятся далеко не каждый день и, бывает, неделями не встречаются, но помнят друг о друге и, когда нужно, придут на помощь.
Видимо, Ивана Горачкова и была такой «настоящей» подружкой, потому что, когда она узнала, что мою семью увезли в больницу, а я осталась одна, она пришла меня проведать.
Дверь была распахнута, и Ивана заметила, что в темном коридоре кто-то есть. Когда я выскочила на нее из полутьмы, она сначала сильно перепугалась, но быстро опомнилась, включила свет и помогла мне найти ключ от дома, сразу ставшего, как по мановению волшебной палочки, опять безопасным и уютным. Потом она взяла мою сумку и отвела, все еще дрожащую, к себе домой.
Она была «настоящей» подругой, поскольку, несмотря на то, что ее муж Ярда кричал на нее и требовал, чтобы она отвела меня в какой-то комитет, она постелила мне на старой железной кровати в чулане, который некогда служил комнаткой для прислуги. Я так устала, что только выпила теплого молока и сразу забралась под одеяло. Но перед тем, как уснуть, еще слышала, как пан Гора-чек говорит:
— Зачем ты вообще ее сюда привела? Смерти нашей хочешь?
Ответ я уже не расслышала, но страшно удивилась, что такой взрослый дядя боится маленькой девочки.
На следующий день пани Ивана заявила, что я могу называть ее тетей, хотя она мне вовсе не тетя, и объяснила, что в городе эпидемия тифа, а так как вся моя семья болеет, вполне возможно, что у меня внутри тоже есть какие-то бациллы, поэтому мне нужно сдать анализ, и Горачекам тоже, потому что они со мной пообщались.
Пан Горачек все еще на меня злился. Он не предлагал называть его дядей и возмущенно возражал тете Иване, что не собирается из-за нее показывать кому-либо свой голый зад. Это замечание я поняла только в приемной у доктора, когда сестра собирала у нас материал, который потом должны были отвезти куда-то на анализ.
А тетя Ивана была со мной очень добра. Она разрешила мне побыть у них, пока родители не вернутся из больницы. Места у них как раз хватит, поскольку, как только разнеслись слухи о том, что в городе бушует эпидемия, они отправили своих детей к родственникам куда-то под Кромержиж.
И правильно сделали, потому что Мезиржичи тем временем полностью закрыли. Две реки с одинаковым именем, которые обычно своими руслами ласково обвивали город, заключая его в объятия, теперь сжали жителей словно в тисках. Они стали границей, которую нельзя было нарушать, чтобы зараза не распространилась по окрестным селам.
Объявления, расклеенные по улицам, и местное радио призывали жителей не покидать город, но люди были так напуганы, что удирали к родственникам и знакомым при первой же возможности. Однако вскоре беглецов стали отказываться пускать в дом, поскольку они представляли угрозу для окружающих и разносили тиф по всей округе.
Семьи, в которых кто-то заболел, должны были сидеть на строгом карантине. Мне нельзя было ходить в школу, а Горачекам на работу. Нам было велено ограничить посещение мест, где мы можем кого-то заразить, а в рестораны и пивные заходить вообще запрещалось. Это правило тоже возмутило пана Горачека, как и анализ, ведь он привык вечером пропустить кружечку пива.
Мужчины и женщины в белых халатах ходили из дома в дом, изучали воду и расследовали причину неожиданного бедствия. В городе не было водопровода, поэтому жители брали воду из колодцев во дворах и подвалах. И вот в одном из таких колодцев, годами дававшем воду людям, которые когда-то вырыли его в своем подвале, зародилась смерть.
То ли туда проникли нечистоты из сточных вод, или разложился трупик крысы — причину так и не удалось установить точно. Но так или иначе в воде начали размножаться смертоносные бактерии. Именно из этого колодца брала воду городская кондитерская. Все ватрушки, трубочки с кремом, пирожные, тортики, рогалики и рулеты несли в себе семена смерти.
Они скрывались и в кольцах с кремом, политых блестящей сахарной глазурью, которыми моя семья лакомилась на праздновании маминого дня рождения.
Я сидела одна на чужой кухне. Пахло в ней совсем по-другому, чем у мамы. Пол, облицованный крупной коричневой плиткой, был холодным. Вокруг белого стола стояло четыре деревянных стула с прямой спинкой, а у стены напротив окна — продавленный диван с круглой подушкой в вязаном чехле. Большой буфет, выкрашенный в сливочно-белый цвет, украшали изящные резные колонны и дверцы из матового стекла.
Я сползла со стула, пододвинула к раковине табуретку, опустила руки в пахнущую уксусом воду и стала споласкивать посуду после обеда. Я старалась не шуметь и навострила уши, изо всех сил прислушиваясь к разговору между тетей Иваной и ее мужем в соседней комнате. Я понимала, что они говорят о чем-то важном, о чем-то, чего я не должна слышать, хотя меня это явно касается. А иначе почему бы тетя Ивана бросила посуду и оставила стыть воду, которую долго грела в большой кастрюле, чтобы она как следует прокипятилась, и потом с таким трудом аккуратно перелила в раковину?
Я выскребла последнюю тарелку, поставила на столик к остальной посуде и подкралась к двери. Прижала ухо к замочной скважине, но все равно ничего не услышала. Тут дверь открылась и ударила меня прямо по скуле.
— Мира! Что ты тут делаешь?
— Что-что? Конечно, подслушивает, — пан Горачек все еще не смирился с моим присутствием.
— Я вымыла посуду, — доложила я, потирая ушибленную щеку. Мне хотелось плакать, но я понимала, что сама виновата. Потом я схватила полотенце. — А теперь буду вытирать.
Пан Горачек что-то проворчал в ответ, взял с кухонного стола газету и ушел обратно в комнату. Тетя Ивана ничего не сказала, а только потрепала меня по плечу.
— Я не подслушивала, — сказала я и начала вытирать посуду. Дома я обычно не очень рвалась помогать по хозяйству, но знала по опыту, что взрослые за работой становятся более разговорчивыми. — Но мне бы очень хотелось узнать что-то о родителях и о тете Гане. Хотя бы когда их выпустят из больницы.
Тетя пожала плечами.
— Ну это нескоро.
Я удивилась.
— Почему вы так думаете? Я вот никогда не болела дольше, чем неделю. — И это в конце я больше притворялась, чтобы не ходить подольше в школу.
— Тиф — это не насморк. Но тебе нечего беспокоиться, вчера вечером объявили, что состояние вашей семьи удовлетворительное.
Надо же!
— Где это объявили?
Тетя Ивана поколебалась.
— На площади.
Увидев мой непонимающий взгляд, она неуверенно объяснила:
— Больных много, а навещать их в больнице нельзя, поэтому по радио у городского комитета передают сводки: кто как себя чувствует.
— Каждый день?
— Да.
— И сегодня вечером будут передавать?
— Обязательно. Дядя Ярек туда сходит и потом нам все расскажет.
Так вот о чем они шептались за закрытыми дверями комнаты. Зачем из этого делать такую тайну? Они что боялись, что я тоже захочу пойти?
— Можно мне сегодня сходить послушать эти сводки?
— Это совсем не для детей. К тому же на улице холодно, простудишься еще.
Тетя Ивана сказал это так твердо, что я не стала канючить и решила, что придется выдумывать какой-то предлог, чтобы попасть на площадь и узнать побольше о своей семье.
В тот год вместо ароматов весны в воздухе веяло запахом дезинфекции. Дома жались друг к другу, будто искали опору в горе, которое окружало прохожих на улицах города. Все свары и соседские ссоры, имевшие такое значение всего несколько недель назад, были отодвинуты на задний план, и разговоры вертелись только вокруг болезни, страхов и бессилия.
Город прочесывали дезинфекционные бригады: они заходили в каждый дом, где кто-то заболел, и оставляли после себя разворошенные постели без белья, резкий запах, от которого мутило, и пометку мелом на входной двери.
Наш дом тоже должен был подвергнуться этой унизительной процедуре, и мне пришлось быть свидетелем, поскольку я была единственным его обитателем, не запертом в инфекционном отделении. Я пришла с тетей Иваной в назначенный час на нашу улицу, отперла дверь в темный коридор и впустила двух мужчин в белых халатах и масках, закрывающих рот и нос. Долго, бесконечно долго — во всяком случае мне так показалось — мы стояли внизу в коридоре и ждали, когда они закончат свое дело.
