Южный узел - Ольга Игоревна Елисеева

— Что бы вы обо мне ни думали, нет нужды, — сказал Александр Христофорович. — Ещё не такое думают и говорят прямо в лицо, не стесняясь. Знаете, почему меня назначили главой высшей полиции? Все полагают, будто я мирволил «нашим друзьям по 14 декабря», а государь этого хотел.

«Не так?»

— Моего отца выслали из России по доносу. Мы долго семьёй скитались, бедствовали. Я видел, чем для человека может обернуться чужое неосторожное слово. И что бывает, когда государь такому слову верит.

Священник помолчал. Потом кивнул, как бы внутренне примиряясь с незваным и неприятным гостем.

— Я вот что думаю, — проговорил он, взвешивая слова, — не всякому врачебному приговору нужно верить. Должно решаться на свой страх и риск. И уповать на Бога. Поживёт ещё царица. И детки будут.

Получив такое не весьма утешительное напутствие, Александр Христофорович решил наведаться в казармы Кирасирского полка, где чаял встретить генерал-майора Алексея Фёдоровича Орлова и предварить его о грядущих переменах. А последние пугали. Впрочем, не были неизбежны, если взяться за дело с умом. Что, не в последнюю очередь, предполагало обретение союзников.

Бенкендорф с самого начала сказал себе, что не поедет к военному министру Чернышёву — старая неприязнь. Не то чтобы с войны, но с совместного сидения в Следственном Комитете. Самодовольный, властный, не способный ужиться ни с кем, кроме собственного отражения в зеркале!

На него первого стоило подумать по поводу доноса. Однако… Александр Христофорович не подумал. Есть и у Чернышёва черта, за которую тот не зайдёт, и, покуда знает, что III отделение поласкает его ведомство в отчётах куда как мягче других министерств, на откровенную подлость не решится. Нет, тут другой почерк: вкрадчивый, мягкий, без клякс.

Чернышёв что? Горлопан. Государю, с которым тоже дружен, так прямо и сказал в 26-м году: дескать, Бенкендорф — раззява, злодеям — первый потатчик, всех распустит, его каждый писарь за нос поведёт. Никс сдержанно скривился, взял генерала за руку и рек в назидание потомству: «Я знаю, вы Александра Христофоровича не любите. Но работать будете вместе». С тех пор работали.

Нет, Чернышёв хоть и мог нагадить, но не его манера: тот ломит, ветки трещат. Однако и ехать к нему, искать союза против неведомого врага шеф жандармов не стал. Когда нащупает гадюку, тогда и позовёт — вместе давить сподручнее. А пока рано.

Граф Орлов — другое дело. Простодушен, но сметлив. В меру честен, без меры предан. Не болтун. От него мог изойти дельный совет. Всё-таки у Орлова свои сведения, у Бенкендорфа свои, если их соединить…

Алексея Фёдоровича он нашёл в Манеже. Генерал старательно гнул под себя норовистую лошадь. Кого другого кобыла давно размазала бы по опилкам с навозом. Но Орлов уродился богатырём, и коняга под ним едва не трещала. Ей, сердечной, и шелохнуться-то было трудно. Вон задние ноги совсем согнула, не смеет в сторону прянуть.

Бенкендорф распорядился подать себе любую лошадь. Скотина хорохорилась ровно столько, сколько её подводили, но, почувствовав на загривке привычную руку, разом успокоилась. Странное действие он производил на женщин и лошадей! И те, и другие нервные, норовистые, деликатные. Накройте храпящей кобыле ноздри — вот так трепещет любовница в миг предпоследнего блаженства. Дотроньтесь в тревожный час лошади до ушей — вот так не ослабляет внимания хорошая жена, ловит разом и тебя, и дом, и детей, и город, и опять тебя.

Нет, лошади его любят. И верят без остатка. Куда поведёт, туда, значит, и надо. А потому караковый мерин не стал дурить, вставать в свечку, чуя чужого седока, а без дальних околичностей отвёз прямо к Орлову.

— Вот так-так? — удивился тот. — Ты разве не на докладе?

Известное дело, он был на докладе и ничего хорошего не вынес.

— Алексей Фёдорович, поговорить надо, — гость взял кобылу графа за повод. — Диспозиция такая…

Далее в течение десяти минут он бегло излагал случившееся, пересыпая речь известными ему медицинскими терминами, — так выходило пристойнее.

Граф хмурился, кивал, точно щёлкал в голове костяшками счетов, но никак не мог свести дебет с кредитом.

— А-а я не понял, — любопытство всё-таки пересилило в нём почтительность, — почему не жить без детей? В своё удовольствие?

Бенкендорф смерил собеседника снисходительным взглядом.

— Ты государя с нами не ровняй. Мы где уроки получали? У маркитанток в обозе. А в августейшей семье просто не знают, что такое «своё удовольствие». Не положено.

Орлов долго молчал, переваривая услышанное. Потом выдавил из себя:

— Прискорбный факт. Но наше-то какое собачье дело?

Тугодум.

Александр Христофорович не счёл за труд объяснить как можно доходчивее:

— А ты прикинь, что будет, если, вместо нашей доброй, милой, никуда не лезущей Шарлотты, появится какая-нибудь Помпадура, и мы с тобой станем отдавать ей честь и от неё получать приказания?

Бенкендорф дал вопросу как следует утолкаться в голове у Орлова, а потом проследил, как по лицу собеседника расплылось крайнее неудовольствие.

— Сдаётся мне, друг любезный, что кто-то начал большую игру. А нас с тобой не зовёт. Донос на Воронцова — камень в мой огород. Погоди, и к тебе будут придирки.

— Да были придирки, — насупился граф, теребя уздечку. — Лошади в гвардии плохо перезимовали. Убыль немалая. А тут поход. Государь взвился, как василиск…

— Откуда он узнал?

— Я думал: твоя работа, — обиженно буркнул Орлов.

— Не моя.

— Тогда чья же?

— Того, кто подсунул вчера донос и, я чай, уже готовит длинноногую девочку на подтанцовки, — фыркнул Александр Христофорович. — Думать надо. Искать. А пока всеми силами отсекать от государя амурные угрозы. Хоть сам ложись.

Последняя перспектива посмешила собеседника.

— Я не прочь. Но удобнее всего действовать через министра двора князя Волконского. Ты и его подозреваешь?

По-хорошему надо бы. Но нет. Александр Христофорович был уверен: узнай грозный Петрохан о поползновениях против августейшей семьи, и сейчас же подавил бы чугунной дланью.

— Решено. Ты поговори с Волконским. Его дело следить: кто, какую и зачем государю подводит. И мешать. А мы её при первой возможности срежем.

Орлов принял поручение, словно речь шла о защите полкового знамени. И то сказать, на кону стояло большее.

Про себя Александр Христофорович понимал одно: чтобы спасти императорскую семью, понадобится развратить государя, и сделать это раньше, чем успеют другие.