Сначала Бенедикт никого не мог найти. Скамейки, засаленные до блеска, как и скамьи в церкви, — были пусты. Лишь обойдя доменную печь, он увидел посреди двора человека, формовавшего что-то в песке, а возле чугунной болванки небольшую группу людей, которые молча играли в карты.
Отец его не принимал участия в игре и сидел поодаль на деревянной колоде.
Бенедикт подошел к нему.
— Папа, — тихо позвал он.
Отец что-то строгал. У Бенедикта вдруг защемило сердце: отец мастерил из куска дерева флейту, — занятие, столь привычное для него дома.
— Папа, — повторил мальчик.
Отец поднял глаза. Он смотрел перед собой отсутствующим взором, и Бенедикт подошел поближе.
— Папа, — сказал мальчик, переходя на мягкий литовский язык. — Это я — Бенедикт.
Глаза отца остановились на нем и прояснились. Бенедикт улыбнулся, но сердце его снова болезненно сжалось, глаза наполнились слезами.
— Папа! — повторил он, поднимая судки, — я нес тебе завтрак, но часовой вылил все на землю!
Он пошатнулся, и отец, отложив в сторону флейту, сказал:
— Садись, Бенедикт!
Затем, когда Бенедикт сел с ним рядом, отец спросил:
— Ну, как поживает твоя мама? — словно в первую очередь она принадлежала Бенедикту, а уже потом ему.
— Хорошо, — ответил Бенедикт.
— Передай ей, что у меня тоже все в порядке, — сказал отец.
— Да, папа.
— Так ты скажешь ей?
— Да, папа.
Отец замолчал, а Бенедикт счел нужным прибавить:
— И Джой хорошо себя чувствует, и Рудольф тоже.
Он не осмеливался поглядеть на отца. Он стыдился своей жалости к нему. Устремив глаза на ноги и на покрывавшую пол стальную стружку, напоминавшую яблочную кожуру, Бенедикт сказал:
— Я был в Моргантауне со священником. Мы ездили на прием к епископу, и епископ сказал, что я могу поступить в семинарию, папа, и стать... — он облизал губы и добавил еле слышно: —...священником, если захочу. — В душе его ничто не отозвалось, когда он произнес эти слова.
Но отец ответил только:
— Ладно, ладно...
Бенедикт удивленно посмотрел на него и понял, что вряд ли отец слышал его.
— Папа, — сказал он, — а ты не можешь прийти домой?
Отец перевел глаза на поднятое к нему бледное лицо мальчика и с трудом выдавил улыбку. Он покачал головой.
— Скоро приду, — прошептал он.
Бенедикт уронил руки на колени, отшвырнул ногой стружки. Рабочие, те, что играли в карты, негромко переругивались — все на разных языках. Отец снова взялся за флейту и стал вырезать в ней отверстия для воздуха.
— Никакой сухой горошины вкладывать в нее не надо, — сказал он. Потом поднес флейту к губам и дунул. Раздался тихий, мелодичный звук.
— Сейчас проделаю еще одну дырку, и она даст другую ноту, — сказал он.
Бенедикт сидел и наблюдал за отцом, а тот молча трудился над флейтой. Над их головами застыл неподвижный кран. С него на длинном тросе свисал огромный стальной крюк. Рядом стоял тяжелый молот, с двумя рукоятками, торчащими, как вытянутые ноги.
— Вы были на огороде? — спросил отец.
— Что, папа?
— Как на огороде?
— Хорошо, папа, — отвечал Бенедикт. — Горох уже поднимается, и кукуруза тоже. Мы уже едим салат. Полиция, — сказал он, — проехала прямо через огород мистера Трониса, а через наш — нет.
Отец кивнул, и Бенедикт был доволен, что смог сообщить отцу такую радостную новость.
— Папа, — снова начал он. — Часовой у ворот отнял у меня судки, выкинул бутерброды и вылил кофе на землю. Это мама приготовила тебе бутерброды!
— Понимаю, — произнес его отец.
Он снова приложил флейту к губам, и Бенедикт изумленно смотрел, как неуклюже, но вместе с тем осторожно задвигались по флейте натруженные, жесткие пальцы отца. Отец извлекал из нее то низкий, то высокий звук. Потом он протянул ее Бенедикту; тот сунул ее мокрый, горький от отцовского табака конец себе в рот и подул. Звук флейты потряс его. Он, улыбаясь, обернул ся к отцу и гордо сыграл обе ноты. Отец кивнул и наклонился к нему, чтобы лучше слышать. Бенедикт отнял ото рта флейту и рассмеялся.
— Возьми ее себе, — сказал отец.
— Папа, — начал Бенедикт, — теперь уже никто не хочет продавать свои дома.
И вдруг плечи его затряслись, из глаз хлынули горькие слезы. Он стиснул руки, склонил на них голову и зарыдал навзрыд, тяжело всхлипывая. Большая, жесткая отцовская рука опустилась на его плечо, — отец погладил его и притянул к себе. Тогда он уткнулся в колени отца, в его спецовку, пропитанную застарелым соленым потом и острым запахом железа и угля.
— Папа, — сказал он глухо, — чего они хотят от тебя?
Отец еще крепче прижал его к себе и ничего не ответил.
— Папа, — вскричал Бенедикт, поднимая голову, — почему мы не можем уехать из этой долины и переселиться в другое место?
Отец поглядел на мальчика, и его лицо, перед этим такое угрюмое и холодное, теперь подернулось грустью. Он сказал:
— А ты думаешь, есть такое место, где бы не было хозяев?
— Бог поможет тебе, папа! — взволнованно воскликнул Бенедикт.
— Ну-ка погляди на меня, — приказал отец. Он ласково взял Бенедикта за подбородок своей мозолистой рукой. — Скажи мне, Бенедикт, — отец говорил сейчас очень серьезно. — Ты умеешь держать язык за зубами?
— Да, папа, — ответил Бенедикт. Он вспомнил разговор в поезде с отцом Брамбо и невольно содрогнулся.
— Если я поручу тебе кое-что передать совершенно секретно...
Бенедикт кивнул утвердительно.
— Да, папа, клянусь тебе.
Отец так пристально посмотрел на него, словно заглянул ему в душу, потом положил руку ему на голову и притянул к себе. Бенедикт зажмурился и припал к грубой рубашке отца, слушая, как гулко бьется его сердце, вдыхая солоновато-кислый запах его тела. Жгучие слезы любви обожгли ему глаза, и он зажмурился еще крепче.
— Когда ты вернешься обратно, — сказал отец, ласково поглаживая его по спине, — скажи им, что мы придумали, как выйти отсюда.
Бенедикт с изумлением уставился на отца.
— Как же, папа? — Он огляделся вокруг. — А стража?
Отец приложил палец к губам Бенедикта.
— Стража будет сторожить, — сказал он.
— Но, папа... — снова начал Бенедикт. Губы его дрожали.
— Есть один путь, — сказал отец. — Не бойся за меня — я ведь непрестанно думаю о вас... А теперь иди, — добавил он, помогая Бенедикту подняться на ноги. — И передай мистеру Типа, чтобы в полночь он был с лодкой напротив домны № 2, там, где в реку выходит отводная труба.
— Ты хочешь пролезть через нее, папа?..
Отец мягко оттолкнул от себя Бенедикта; мальчик сделал несколько шагов и вернулся, словно хотел еще что-то сказать.
— Ступай, ступай! — нетерпеливо закричал отец.
— Папа, — жалобно сказал Бенедикт, — ты, наверное, голоден?
Отец снова оттолкнул его, и Бенедикт печально побрел прочь. По дороге он опять увидел во дворе компанию игроков, склонившихся над картами, словно карты горели живым огнем, вокруг которого они сгрудились в поисках тепла.
Когда Бенедикт выходил из ворот, часовой угрюмо поглядел на него, но ничего не сказал. Бенедикт пересек железнодорожные пути и стал подниматься вверх по неровной извилистой дороге, направляясь домой через город. Только пройдя половину дороги, он вспомнил, что забыл взять флейту.
10
С прекращением работ на заводе ко Рву перестали прибывать вагонетки, груженные горячим шлаком, и сброшенный ранее шлак постепенно затвердевал, превращаясь в кремнистые скалы и поблескивая под лучами солнца серебряными искорками стали, укрывшейся в его недрах. Огнедышащее чудовище поглотило и Ров, и все пространство вдоль него, где некогда стояли дома; оно буйно разлилось по дну Литвацкой Ямы, уткнулось в горный хребет на восточной окраине, а на западной медленно вскарабкалось на холмы и подступило к лесу.
Еще много домов погибло в огне, их уничтожило налетевшее на них адское пламя; к утру на том месте, где они стояли, осталось лишь пустынное пепелище; серая поверхность слабо пульсировала, по ней пробегали злые огоньки, а под пепелищем навеки покоились покореженные железные балки да фундаменты бедных домов.
На западе шлаковые скалы стеной подошли к красным дюнам. Ранее здесь протекал ручей. У раскрытой пасти дренажной трубы, специально построенной для его принятия, он образовывал небольшое стоячее озерко. Теперь ручей скрылся под шлаком, а озерко у входа в бетонную трубу не высыхало.
Бенедикт и не подумал идти домой. Когда завод остался далеко позади, он прошел окраиной города и направился через дюны в лес. Он шел той же дорогой, что и в памятную ночь, когда ему довелось вновь увидеть Добрика. В ту безлунную ночь он с трудом различал дорогу, но теперь хорошо видел все выбоины и бугры. Вздымавшаяся летучая пыль душила его. Он очень торопился и то шел, то бежал.
