— Бог даст, на будущее лето я сама к тебе нагряну. Ты не против, моя светлость?
Алексей не успел поблагодарить за такую честь, как заявилась одна из фрейлин:
— Ваше величество, Наталья Демьяновна к аудиенции приготовлена.
— Так ведите же.
Алексей подхватился:
— Не изволите меня камердинером послать?
Елизавета с улыбкой отпустила его. Он побежал навстречу. И поделом: еще в дальней зале он застал мать на коленях перед громадной чередой зеркал…
— Мамо! Наталья Демьяновна! Что вы делаете?..
— А поклон приношу, — с полу ответила та. — Нижайший поклон ее императорскому величеству.
Всю дорогу Алексей втолковывал ей, как следует вести себя перед государыней.
Первое дело, неторопливый и глубокий поклон от дверей. Другое — близкий поклон у ног государыни. И уж потом — обязательно! — припасть к царственной ручке. Чтоб становиться где-то на колени — не говорил! Все вроде бы уразумела Розумиха, на все согласно кивала головой. А здесь, видать, что-то перепутала. Да и горничные с высокородными фрейлинами поленились ей объяснить порядки, даже само устройство дворца. И вот Наталья Демьяновна, обряженная высокородной боярыней, едва вступила в приемную залу, как наткнулась на зеркальную стену. И сама себя не признала… встречь ей шла не кто иная, как императрица. Да так внезапно, стремительно. И, вместо того чтоб поклониться, раз уж ошиблась, она бухнулась на колени посередь дворцового паркета. Но и та, с зеркал сошедшая, бухнулась перед ней. Так они сидели на карачках и кланялись друг перед дружкой… Было от чего с ума сойти!
Алексей, как истый первый камергер, сурово глянул на припоздавших фрейлин и сам поднял мать с коленей:
— Ваша светлость Наталья Демьяновна! Ее императорское величество изволит принять вас в своих покоях.
Он взял мать под руку и, уже не доверяя фрейлинам, сам привел ее в гостиную Елизаветы.
Розумиха была все-таки с разумом. Тут-то она вспомнила дорожные наставления сына и довольно исправно проделала все, что ей полагалось сделать. Да и у Елизаветы было чуткое сердце, она маленько и помогла, еще перед вторым поклоном сама милостиво встала навстречу, так что пришлось прикладываться к ручке, которая сама тянулась к дорогой гостье. А потом и сказала:
— Чего ж мы?.. Поцелуемся, дорогая Наталья Демьяновна!
Право, две деревенские бабы целовались на царском паркете…
Елизавета усадила гостью рядом с собой на диванчик, перед которым уже был поставлен гостевой, приватный столик. За ним имели право сидеть только двое, не больше. Алексею пришлось приткнуться сбоку. Разливая невиданный ни в Лемешках, ни даже в Козельце заморский горячий напиток, называемый кофеем, Елизавета не преминула сразу поставить гостью на одну ногу с собой. А может быть, и чуток повыше. Слова-то, слова какие сказала!
— Благословен плод чрева твоего, дорогая Наталья Демьяновна.
Алексею — хоть беги от смущения. Елизавета разрешила это бегство:
— А что, друг нелицемерный? Поди, есть у тебя и свои дела. Да хоть за братцем младшеньким пошли, тоже по матушке, чай, соскучился.
— Как не соскучиться, государыня! — осмелела гостья. — Я ж думаю…
— Вот-вот, — подхватила Елизавета. — Не волнуй мать, посылай за братцем.
Не во дворце Кирилл, конечно, жил, была снята ему подходящая квартиренка. В общем обозе сюда прибыл, а обретался наособь от прочей челяди.
— Завтра и свидитесь, — заверила Елизавета. — А сейчас-то… Нам, бабам, есть о чем поговорить. Ступай до времени, Алешенька, — кивнула ему по-свойски.
Алексей с благодарным поклоном вышел. И то дело: надо было и сестриц к дворцовым порядкам приучать. Что касается Кирилки, за ним уже было послано; тоже не мешает от любопытных глаз отвести. Здесь ведь не в Лемешках — каждый шаг на виду.
Недавняя шинкарка Розумиха была возведена в чин статс-дамы и получила собственные апартаменты в Головинском дворце. С прислугой и со всем придворным этикетом. Она уже маленько понимала, что не перед каждым ей кланяться. Статс-дам при дворе Елизаветы было в короткий пересчет: полагалось присутствовать при всех торжественных выходах и приемах императрицы, и она исправно несла свою должность, как и все, что раньше делала, — торчать ли над огуречными или капустными грядками, сидеть ли за прилавком в шинке. И здесь было сидение, правда, довольно скучное. Ее устраивали в кресле, в самой близости от императрицы, и понуждали отвечать на бесконечные приветствия входящих гостей. И она отвечала легким, суровым наклоном головы, не отрывая от мягкого бархата кресел своей «спидницы». Но какая там спидница! Наряженная в жесткий и широкий роброн, который округлым шлейфом волочился по полу, с голубой лентой через плечо, с миниатюрным портретом Елизаветы на этой ленте, в высокой прическе, нарумяненная, напудренная, — она, право, была величественна. Другие статс-дамы церемонно поджимали губы и в отсутствие императрицы потихоньку злословили — она же пребывала в гордом молчании. Это придавало ей необыкновенную важность. Что уж говорить о всяких пришлых, если сын-то родимый, прежде чем пожаловать к ней, посылал предварительно камердинера, чтоб испросить разрешения. Она разрешала, а потом дивилась:
— Скажи мне, сынку, с чего это меня прозывают сиятельницей?
Сын теперь чурался малороссийской речи, лишь иногда прорывалось:
— Геть их, сплетниц! — Потом сам же и объяснял: — Слухами земля полна, мамо. Государыня хлопочет пред римским императором, чтоб он мне непременно пожаловал титул графа Священной Римской империи. Стало быть, и ты графиней станешь. Так что дамы, мамо, заранее угождают. Нагнала ты на них страху!
— Як жа! Бывало, и в шинке всекого пьянчужку укорочу. Тыж гаркну: геть! Вось як, сынку.
В ее комнатах он похохатывал совсем по-казацки. Да и кафтанишко надевал попроще, мягкого бархатцу, без лент и без звезд. С удовольствием гонялся за сестрами, а Кирилку так и свойской затрещиной угощал, приговаривая:
— Я из тебя, братко, хохлацкую дурь выколочу. Учись говорить по-московски. Не в Лемешках!
— Ды учусь, ды тяжко. Наставники-то… — осекался Кирилл, не решаясь злословить.
— Что, наставляют плохо?
— Гульку на потылице иные выбивают! — с обидой жаловался Кирилл.
— Значит, добрые учителя, — по-своему решал старший брат. — С годик почешут твою потылицу, а потом я тебя за границу пошлю. В лучшие ихние университеты.
Кто-нибудь встревал, чаще всего Авдотья:
— А меня-то?
— А тебя — замуж. И тебя, и тебя! — по-братски трепал их высокие, придворными парикмахерами сотворенные прически.
Почему-то государыне прежде всего приглянулась востроглазая Авдотья. Племянницу сразу возвели во фрейлины, а это значило, что не видать ей ни Лемешек, ни Козельца. Она уже и сейчас большую часть времени пропадала в покоях Елизаветы, — ну, не в личном будуаре, а где-то рядом, готовая ринуться на первый же зов. Когда только и спала! Переходя поздним вечером из своих покоев к Елизавете, Алексей частенько заставал Авдотью в ближних комнатах в окружении других фрейлин. Чем только не занимались в отсутствие своей государыни! Мало, что Авдотья старательно говорила по-французски, так еще и менуэтам училась. Сам Алексей не любил танцевать, а племянницу поощрял:
— Так, так. Иначе как я тебя за графа или там князя замуж отдам? Смекай.
Авдотья краснела, выдавая свои девичьи думки. Поднаторевшая в тайных танцах, она и на бал вместе с другими фрейлинами увязалась. И что же?.. Проходя в буфетную со своим другом Алексеем Петровичем мимо грациозных дамско-кавалерских шеренг, он заметил Авдотью в паре с графским племянником.
— Каково, Алексей Петрович? — толкнул под бок. — Мы с тобой еще только собираемся, а они уже свадебку сотворить готовы…
Бестужев ничего не имел против. Мало, что дружба, так и дорожка в приемную императрицы вела через это же дружество. Так что при матери, — а Наталья Демьяновна и в самом деле стала ей матерью, — Алексей по-братски пришлепывал по тугой спине:
— Ну-ну, не красней, графинюшка. Мы от какого корня? От Розума! В розум девичий и входи.
Когда такие разговоры происходили в ее личных покоях, статс-дама Наталья Демьяновна Разумовская становилась прежней Розумихой и вела себя хозяюшкой-казачкой. Бранила вельможного сынка:
— А, пане добродею! Кум до кумы залицався, так уже и граф? Гляди, каб не гокнуться из князей да обратно в грязи!
Она не знала, что это была его вечная, неотступная думка…
Даже страшновато становилось заходить к матери… Не ведая того, била по живому.
Но когда они бывали одни, чтоб вести такие разговоры? Малороссов и без того было много, а на коронацию понаехало — что гусей в Лемешках или Козельце. Да вместе со своими разодетыми гусынями. И все считали своим долгом засвидетельствовать уважение знаменитому земляку, а проще всего было — через его матушку. Видели, что ведь скучает она в облике придворной статс-дамы. Сам полковник Танский, провожавший ее в Московию, следом прискакал со всеми домочадцами. А уж других-то полковников!.. Статс-дама снимала с себя надоевшие роброны, облачалась в плахту и расшитую сорочку, начинала распоряжаться:
